Зигмунт Бауман:
Индивидуализированное общество.
Предисловие автора к русскому изданию

В этой книге рассмотрены характерные черты того типа общества, которое возникло на Западе в последние десятилетия и к которому присоединяется теперь Россия, пусть и с некоторой задержкой, возникшей, впрочем, не по вине самих россиян. Общество это не похоже ни на какое из тех, что известны нам из прошлого. Оно не похоже и на общество эпохи модернити, описанное почти во всех традиционных учебниках социологии; и уж конечно оно не похоже на предшествующее модернити общество — (тот исходный пункт), от которого почти сто лет тому назад Россия начала свой собственный путь модернизации.

Один из ярких признаков государства, существовавшего до периода модернити, заключается в том, что оно не имело представления о «новых и усовершенствованных» нормах справедливости и даже не пыталось их установить. На это бездействие власти не влияли ни протесты против несправедливости, ни распространение утопических идей, отвергавших существующий порядок вещей как несправедливый. Но, как установил Бэррингтон Мур-младший в своём исследовании, посвящённом истории развития представлений о «несправедливости», лишь в немногих случаях страдания, выпадавшие на долю людей, воспринимались ими как «несправедливые» и вызывали какие-либо протесты. Обычно лишь «чрезмерные» страдания, то есть более суровые, чем были пережиты в недавнем, ещё не забытом, прошлом, воспринимаются как «несправедливые». При феодализме крепостные поднимали мятежи, как правило, ради восстановления Rechtsgewohnenheiten — традиционного размера барщины или оброка, даже если и они были чрезвычайно тяжёлыми и мучительными. Эти привычные тяготы должны были переноситься смиренно и безропотно, поскольку считалось, что они ниспосланы свыше, а значит, и отменить их не во власти человека.

Признав за людьми способность вновь и вновь безошибочно воспроизводить условия своего существования, а значит, быть единственными хозяевами собственной жизни, эпоха модернити открыла широкий простор для несогласия и сопротивления любым обстоятельствам, считавшимся неудобными и воспринимавшимся как тягостные. Никакие тяготы в принципе уже не могли избежать осуждения — казались ли они порождёнными человеком или установленными свыше.

Никакие условия жизни, считавшиеся вполне сносными, не были гарантированы от того, что в будущем они, возможно, или даже наверняка, подвергнутся переоценке и окажутся признаны неоправданно тяжкими, и ничто не могло воспрепятствовать требованиям такой переоценки. Чтобы дать ей толчок, нужно было лишь представить доводы, достаточно убедительные для привлечения необходимых сил и средств. По мере того, как предавались осуждению все новые категории человеческих страданий (то есть по мере того, как за ними признавалась социальная природа), порог терпимости и готовности выносить стеснённое положение опускался все ниже и ниже. В конце концов, модернити обещала всеобщее счастье и уничтожение любых неоправданных мук и лишений. Она предполагала также признать неоправданными любые тяготы. Основополагающие документы эпохи модернити — американская Декларация независимости и французская Декларация прав человека и гражданина — провозглашали право каждого человека на достижение счастья. При этом считалось, что обеспечение этого права есть наиболее важная функция государства.

Государство модернити как оплот борьбы за лучшую жизнь

Когда чуть больше семидесяти лет назад, в 1929 году, в работе «Неудовлетворённость в культуре» Зигмунд Фрейд обрисовал облик модернити, считающей себя строем цивилизации (то есть такой формой общежития, в которой на судьбу человека нанесён лоск гуманности), он назвал свободу от страдания и других несчастий, таких, например, как угроза безопасности или уродство, наиболее значимыми признаками цивилизованного существования. Он надеялся, что свобода от страданий, равно как и от страха перед ними, подвигнет людей на экспериментирование и риск — а именно этого и требует от свободного человека нелёгкая задача самоутверждения, — и тем самым будет способствовать формированию личности в условиях свободы.

Самостоятельность людей должна была сделать каждого человека хозяином своей судьбы. Поскольку же суверенное право действовать принадлежало государству, соответствующая задача возлагалась на законодательные и исполнительные органы власти. Как заметил Жак Эллюль, «кто, по мнению современного рядового человека, должен реорганизовать общество, чтобы оно наконец стало таким, каким должно быть? Государство, только государство» ¹. С самого своего возникновения современное государство столкнулось с огромным, практически непреодолимым вызовом. Не существовало никакой иной силы, ни человеческой, ни сверхъестественной, на которую можно было бы списать как страдания людей, так и то, что избавление от них осуществляется недостаточно решительно: «в конце концов, все проблемы являются политическими, и они могут быть решены лишь политическими средствами». Выражаясь словами Эрнста Кассирера, политические лидеры эпохи модернити оказались в роли «знахарей, обещавших излечить все болезни общества» ².

Самая серьёзная дилемма эпохи модернити, стоявшая на пути ко всеобщему счастью, заключалась в том, что (с одной стороны) возложение ответственности за решение этой задачи на государство — высший орган власти и конечное воплощение самодостаточного и самоуправляемого человечества — приводило к многочисленным злоупотреблениям и вскоре стало восприниматься в большей мере как усиление бремени, чем как освобождение от него; c другой же стороны, обретение индивидом уверенности в себе и ответственности за себя в результате его освобождения от любых ограничений представлялось ещё менее приемлемым.

Это последнее открытие привело наиболее проницательных мыслителей к выводу о том, что «если бы человек следовал лишь своим природным инстинктам, он не стремился бы к свободе; скорее, он выбрал бы зависимость… Свободу же часто считают скорее обузой, чем привилегией» ³; а поскольку неизбежным спутником любой индивидуализации становится нарастающее одиночество, освобождение индивида, как правило, сопровождается «чувством бессилия и беспокойства», порождающим «инстинктивное желание отказаться от своей индивидуальности и преодолеть чувство одиночества и бессилия, целиком растворившись во внешнем мире» ⁴.

На протяжении большей части ХХ века Европу преследовал призрак всемогущего государства, готового использовать возможность, открывавшуюся в связи с массовым «бегством от свободы», и охотно обеспечить то «растворение во внешнем мире», которое для одиноких, покинутых и напуганных людей представлялось скорее сладкой мечтой, чем кошмаром. Политические раздумья о путях развития национальных государств, которые, возможно, уже прошли точку невозвращения, полнились мрачными предчувствиями (подобными тем, что высказывались Ханной Арендт) тоталитарных тенденций, проявлявшихся всякий раз, когда возможности государства обращались на преодоление «новых проблем» и когда тоталитарные решения представлялись всё более привлекательными и соблазнительными для многих рядовых граждан, страдавших под бременем ответственности за принимаемые ими каждый день решения и за их последствия. Новых же проблем всегда хватало, и ожидалось, что их станет ещё больше в том неспокойном мире, где государства воюют между собой, а внутри каждого из них не утихают социальные битвы. Как отмечал Кассирер, «в политике мы всегда живём словно на вулкане, и должны быть готовы к потрясениям и извержениям» ⁵. Другие, такие как Отто Шмитт, взгляды которого всей душой поддерживал Гитлер и наверняка одобрил бы Сталин, если бы прочёл его книги, приветствовали становление тотального государства (totale Staat), считая его едва ли не величайшим событием тысячелетия — вторым пришествием утраченного или опрометчиво отменённого священного порядка, заботливого и щедрого, но в то же время всеобъемлющего, всерегулирующего и всепоглощающего.

Оценки амбиций государства различались очень сильно, от безграничной радости до мрачного отчаяния, но ожидания были на удивление схожи.

Антиутопии будущего, нарисованные Джорджем Оруэллом и Олдосом Хаксли, нередко представляющиеся диаметрально противоположными, и вправду различались в каждой своей детали — кроме одной: и там, и там орган верховной власти твёрдо и навечно располагается вне досягаемости его подданных, в то же время контролируя все, даже самые интимные стороны их жизни. Он надзирал за каждым шагом, который предпринимали или могли предпринять подданные, и сурово карал всех, кто выбивался из строя (если, конечно, прежняя муштра не устраняла саму возможность такого своевольного поведения). Во времена, когда шок, вызванный тоталитарными режимами большевиков и нацистов, был уже осмыслен и «переварен», паноптикальная модель социального контроля Джереми Бентама (с её системой вездесущего въедливого надзора, а также чётким делением общества на надзирателей и надзираемых), будучи возрождена и переработана в трудах Мишеля Фуко, оценивалась просвещённой публикой как исключительно точная модель современного государства и тенденция, внутренне присущая любой власти эпохи модернити.

Всезнающее, вездесущее и всемогущее Государство, с которым связывалось окончательное порабощение (или, для некоторых мыслителей, освобождение) человека эпохи модернити, рассматривалось как излишне детерминированное. Причиной этой чрезмерной определённости было совмещение двух самостоятельных, но взаимодополняющих тенденций: с одной стороны, недовольства граждан необходимостью постоянно делать тот или иной выбор, и, с другой, страстного стремления жадных до власти политиков ограничить такую возможность выбора, а то и вовсе её истребить. Теодор Адорно, вполне в духе времени, подробно писал об обеих тенденциях и об их результирующем соединении: поскольку «индивидуальный нарциссизм» постоянно усиливается, но остаётся неудовлетворённым, разочарованные индивиды пытаются компенсировать его «коллективным нарциссизмом, возвращающим им как личностям часть самоуважения, которое этот же коллектив у них и отбирает, но которое, как они надеются, им удастся полностью восстановить через иллюзорное отождествление себя с коллективом» ⁶. С другой стороны, однако, «религиозная тема греховности человека, идущая от грехопадения Адама и радикально секуляризованная уже у Гоббса, предстаёт в новом обличьи, превращаясь в служение самому злу. Поскольку предполагается, что людям не дано установить справедливый строй, им доказывают преимущества существующего несправедливого порядка. То, что Томас Манн, возражая Шпенглеру, назвал «гуманистическим пораженчеством», становится всеобщим явлением». Люди негодовали по поводу обязательств, которые считали практически невыполнимыми; власти предержащая выражала готовность «забрать» эти обязательства у своих подданных вместе с их свободой.

Немногие мыслители завершившегося столетия (и их число сокращалось год от года) верили в реальность демократии, определяемой Аристотелем как союз автономной власти и автономных граждан. Некоторые оплакивали мечты эпохи Просвещения; другие роняли скупые слезы на похоронах того, что они изначально считали неудачной и обречённой иллюзией, незаконнорождённым отпрыском тщетных упований.

Но почти никто из них не предсказывал зарождающейся и хрупкой демократии долгого, и тем более безоблачного, будущего. Резко различающиеся мнения имели под собой единую основу: консенсус в вопросе о том, что полномочия государства будут расти, а права его граждан — сокращаться. Наблюдатели сходились как в том, что крах демократической иллюзии был предопределён внутренне присущей неспособностью человека к самоутверждению (особенно к тому самостоятельному, автономному самоутверждению, к котором и нуждается демократия), так и в том, что решающий удар по ней будет нанесён со стороны государства и его одержимых властью правителей.

Старший Брат на телеэкране: новые времена, новые страхи

Чтобы представить себе дистанцию, отделяющую нынешнее поколение и присущие ему страхи от поколения, чьи страхи выразили Адорно, Арендт, Кассирер, Фромм, Хаксли и Оруэлл, стоит обратиться к телешоу «Старший Брат», которое в последнее время стремительно завоевало все телевизионные компании и их зрительскую аудиторию.

«Старший Брат» стал притчей во языцех практически мгновенно. Можно предположить, что его ошеломляющий успех был бы невозможен, если бы жизнь, изображённая в передаче (как, впрочем, и в других близких по жанру программах, таких, как французское шоу «На чердаке», англо-американская игра «Слабое звено» или американо-английская «реалистичная драма» «Последний герой»), сама по себе не стала к тому времени всепоглощающей, если не единственной, игрой для взрослых. Это не только удивило просвещённые слои общества, но и застало их врасплох. Их реакция была смущенной и озадаченной, вроде того что «все это полная дребедень». На самом же деле, стоит только копнуть поглубже, как откроется истинное значение этого феномена как видимого симптома скрытых перемен.

Однажды в 1999 году, когда по телевидению показывали передачу о группе людей, на месяц помещённых под стеклянный купол в аризонской пустыне, Джона де Мола из Хильверсума, по его собственным словам, «осенило» ⁷. Он изобрёл «Старшего Брата». Вначале его детище показали на небольшом частном телеканале «Вероника», где передача сразу же завоевала такую популярность, что её быстро перехватили крупнейшие телевизионные корпорации, запустив аналогичные программы в 27 странах (и это число продолжает быстро расти) и подняв автора на второе место в списке самых богатых людей Голландии.

Успех «Старшего Брата» был феноменальным даже с учётом всех рекламно-рейтинговых трюков, широко практикующихся на телевидении. О французском варианте «Старшего Брата» (называемом «На чердаке») Игнасио Рамоне писал, что «никогда ещё в истории французских средств массовой информации» не было другого события, которое бы «в равной степени воспламеняло, поражало, шокировало, волновало, тревожило, будоражило и раздражало страну» и что программа затмила пришедшиеся на тот же период сверхпопулярные события — кинофестиваль в Каннах и финал национального футбольного кубка ⁸. В Великобритании около десяти миллионов молодых людей в возрасте от 18 до 25 лет приняли участие в рейтинговом голосовании относительно «Старшего Брата» и конкурирующих передач. Для сравнения отметим: во всеобщих выборах в стране, как ожидалось, должны были принять участие полтора миллиона граждан той же возрастной категории ⁹.

Джон де Мол проявил поистине замечательную проницательность: он выявил неудовлетворённый спрос, нашёл нечто такое, в чём сотни миллионов мужчин и женщин, прилипших к телеэкранам в 27 странах, остро нуждались и чего с нетерпением ждали. Нечто такое, благодаря чему они могли почувствовать собственную жизнь осмысленной, но прежде всего и в первую очередь, — ощутить узаконенным, освобождённым от клейма позора свой образ жизни, за который они нередко испытывали неловкость и стыд. Сумма в 5,4 миллиарда долларов, уплаченная испанской корпорацией «Теlefonica» за принадлежавшую Джону де Молу компанию «Entertainment» соответствует, по-видимому, той цене, которую миллионы телезрителей были готовы уплатить за долгожданное отпущение грехов…

В этом нет ничего удивительного: то, что показывается в передаче «Старший Брат», поразительно схоже с жизненным опытом зрителей. Участники программы, двенадцать мужчин и женщин с неизвестным прошлым и туманным будущим, должны провести в обществе друг друга несколько недель, «с нуля» наладив отношения, никоим озразом не претендующие на прочность и продолжительность. Они заранее знают, что всем им суждено одному за другим покинуть эту команду, и задача каждого — добиться, чтобы другие сделали это раньше тебя… Если этого не удастся, то тебя исключат те, кого ты пощадил или не смог вовремя вытеснить.

На протяжении этого транслируемого по телевидению состязания «не на жизнь, а на смерть» весь остальной мир остаётся невидимым; ни участники, ни аудитория не знают, откуда поступают продукты или игрушки, и кто решает, каким будет следующее испытание. «Старший Брат» становится обобщённым названием этого «внешнего мира», который снова и снова предстаёт перед зрителями и участниками шоу причудливым и непредсказуемым, преподносящим один сюрприз-за другим, при этом никогда не раскрывающим своих карт. И зрителям кажется, что все это они уже давно подозревали и инстинктивно чувствовали, но лишь не могли составить складного рассказа из разрозненных деталей. Теперь им все ясно. И они могут утешиться: отныне они знают (во всяком случае, им наглядно это продемонстрировали), что невзгоды, казавшиеся им результатом их собственных ошибок или невезения, заложены в самом порядке вещей, что так устроен этот мир…

Вслед за «Старшим Братом» появилось «Слабое звено» — ещё один телевизионный хит, возникший на рубеже веков, на этот раз в Великобритании, и вскоре за большие деньги перекупленный американцами. «Слабое звено» несёт в себе тот же лейтмотив, что и «Старший Брат», но здесь во всеуслышание провозглашается то, на что раньше лишь намекалось: команда необходима только как средство самопродвижения наиболее смекалистых игроков, и без этой функции она не имеет никакой ценности. Начинают игру шестеро участников; все они знают, что в конце останется только один, который и получит все деньги, заработанные в ходе игры «товарищами по команде», которые постепенно, один за другим, будут выбывать из игры, не получая никаких призов. После очередного раунда, в ходе которого каждый из участников индивидуально отвечает на определённые вопросы, «члены команды» исключают из дальнейшей игры одного из своих собратьев, признав его или её «слабым звеном» на том основании, что он принес команде слишком мало денег, которые в итоге достанутся одному, неизвестному ещё, победителю. Каждому забаллотированному и выбывшему из игры предлагается публично признаться перед камерой, какие его личные недостатки и слабые стороны стали причиной неудачи. Открыто или завуалированно подтверждаются смысл и внутренняя справедливость разворачивающейся перед телезрителями истории: наш мир жесток — проигравший проигрывает потому, что сам напрашивался на неприятности, он один виноват в этом и не имеет права даже на сочувствие, не говоря уже о какой-либо компенсации, в связи с постигшей его неудачей.

В гораздо большей мере, чем что-либо иное, эти два самых популярных телевизионных шоу демонстрируют зрителям используемость человека. Нет незаменимых людей, никто не вправе претендовать на долю результата, достигнуого совместными усилиями, на том лишь основании, что когда-то, на каком-то этапе он способствовал его достижению, а тем более просто потому, что он был членом команды. Жизнь — это жестокая игра для жёстких людей. Каждый её раунд начинается с нуля, прошлые заслуги не учитываются, а истинную цену человека показывает лишь результат последней дуэли. На любом этапе каждый играет только сам за себя, и чтобы пробиться в следующий тур, а тем более победить, ему нужно сначала скооперироваться с другими, чтобы вытеснить стоящих на его пути, но лишь для того, чтобы в конце игры перехитрить и тех, с кем скооперировался. Качества, производящие благоприятное впечатление на зрителей и позволяющие пройти в следующие туры, могут быть самыми разными — от наглой самоуверенности до кроткой самоустранённости. Какими бы ни были плюсы и минусы победителей, история выживания вынужденно разворачивается по одному и тому же сценарию. В этой игре жалость и сострадание равносильны самоубийству. Если вы уступаете остальным в жесткости и отсутствии щепетильности, они вас прикончат — вне зависимости от того, будут ли при этом испытывать угрызения совести или нет. Всегда выживает сильный.

Игра на выживание

«Старший Брат» — это игра на выживание. Вытеснять других, вместо того, чтобы быть вытесненным (то есть успеть вытеснить других, пока не вытеснили тебя) — вот главный принцип успеха. В начале игры все участники равны. Что бы вы ни делали в прошлом, не имеет значения.

Все это забыто, оно никак не уменьшает ваших шансов на победу, но и не даёт дополнительных преимуществ. Вы хороши или плохи только потому, выиграли вы или проиграли. Каждый тур игры начинается с нуля. Какими бы навыками вы ни обладали, какие бы скрытые возможности ни таились в вас, их необходимо применить здесь и сейчас, иначе они не имеют смысла. Каждый из игроков, по крайней мере на время, является абсолютно чуждым по отношению к соперникам, и поэтому каждый должен стараться мобилизовать всю свою сообразительность, чтобы обрести друзей и добиться влияния на окружающих (от которых следует тут же избавиться, как только эти дружба и влияние выполнят свою функцию). Все участники, включая и вас, знают, что в конечном итоге только одному человеку (или паре, как во французском варианте) достанутся все трофеи. И поэтому каждый понимает, что любые создаваемые альянсы просуществуют лишь «до особого уведомления» и распадутся, как только в них пропадёт нужда.

А затем следует ежедневный ритуал публичной исповеди (в телепередачах исповедальня сводится всего лишь к стулу, на который садится исповедующийся; место же исповедника занимает телекамера). Вышедшие из «боя» победителями или, по крайней мере, невредимыми, исповедуются наряду с напуганными, униженными или проигравшими. Каждый рассказывает о том, что он чувствовал во время состязания и как он ощущает себя сейчас, по окончании тура. Люди рассказывают разные истории, но их смысл всегда один и тот же: каждый считает, что своим успехом он обязан только самому себе (своей проницательности, хитрости, сообразительности, богатству эмоций и умению жить), а в проигрыше винит только отсутствие или нехватку у себя всех или некоторых из этих качеств.

Чудесное перевоплощение Старшего Брата

Группа похожих друг на друга телевизионных игр, пленивших воображение миллионов зрителей и приковавших их к экранам ¹⁰, получила известность под общим названием «Старший Брат». Это словосочетание оказалось до боли «родным» и знакомым для поколений, воспитанных в эпоху мрачных теней, отбрасываемых сторожевыми вышками «Века лагерей». Увековеченное Оруэллом, оно символизировало жестокую беспринципную власть, определявшую жизненные пути всех и каждого, предписывавшую, каким образом необходимо следовать им, и уничтожавшую любого, кто имел смелость пренебречь приказом или не мог исполнить его в чётком соответствии с требованиями верховной власти. Старший Брат в книге Оруэлла хотел, чтобы поведение каждого человека отвечало его желаниям. Он абсолютно точно знал, чего он хочет от каждого подданного, и не терпел малейшего непослушания.

Оруэлловский Старший Брат распоряжался судьбами своих подданных от самого их рождения до смерти. Кроме того, Старший Брат требовал от своих жертв благодарности и любви к себе; он правил страной, в которой царствовали двуличие и демагогия. В ней рабство означало свободу, боль — исцеление, угнетение — раскрепощение.

Но если все это вкладывалось в понятие «Старший Брат» в те времена, когда Оруэлл писал свою книгу, то ошибочно применять это название к рассматриваемой группе телевизионных шоу. На эту ошибку не обращают внимания только потому, что современное поколение фактически забыло первоначальный смысл термина, превратившегося в пустую словесную оболочку, которая может быть наполнена иным, эмпирическим содержанием. Оболочка эта некогда служила вместилищем страхов, преследовавших современников Оруэлла, и память о том, прежнем, употреблении позволяет использовать её в наши дни. Она и теперь служит для заполнения страхами. Только сегодняшние страхи отличаются от прежних.

Старший Брат телевизионных шоу не имеет лица. Да оно и не нужно ему, поскольку теперь высшая сила, в отличие от своего прежнего воплощения, не требует к себе любви, как, собственно, не требует поклонения и верности. Нынешний Старший Брат — очень полезный малый (как-никак он символизирует собой «остальной мир», без которого не было бы и мира вообще), но он выполняет свою работу на том условии, что его подопечные не вмешиваются в его деятельность и принимают её как должное, не задумываясь о её мотивах и, тем более, не пытаясь их понять. На этих вполне приемлемых и даже не обременительных условиях Старший Брат обеспечивает своих подопечных всем, что им необходимо для их игр: сценой с надлежащим оборудованием, постелью и бельем, продуктами, кухонной утварью и даже игрушками и идеями новых игр, позволяющих подопечным не скучать, развлекаться и быть счастливыми.

Но всё остальное зависит от вас.

Старший Брат — из тех, кто живёт по принципу «не надо нам звонить, мы сами вам позвоним». Бессмысленно сомневаться в правильности его решений или возражать против них. Любые обращения к нему останутся без ответа. Прежде всего и в первую очередь Старшего Брата не заботит, что вы станете делать с полученными игрушками и приспособлениями, как будете их использовать и какими окажутся результаты. Его не интересуют, победите вы или проиграете, кто из вас окажется наверху, а кто внизу. Старший Брат беспристрастен и объективен. Его нельзя назвать жестоким, и с ним нет смысла бороться. Но если вы назовёте его вдруг «справедливым», это может означать лишь его «безразличие». Таким образом, нет оснований обвинять его в ошибочных или несправедливых решениях.

Остальное, повторю ещё раз, зависит только от вас. Но это остальное есть игра с нулевым балансом. Вы можете выиграть столько, сколько проиграют другие, ни пенсом больше. При этом выигрыши других станут вашими потерями. Таким образом, бессмысленно объединять усилия и действовать согласованно, если только речь не идёт о временном альянсе, ступеньке на пути продвижения вверх, теряющей свою актуальность, как только вы продвинулись дальше. Союзы хороши лишь на то время, пока они помогают вам идти вперёд. Они становятся ненужными и даже опасными, как только надобность в них отпадает. Из активов они превращаются в обязательства, и горе упустившим момент этого превращения.

Существует и ещё одно обстоятельство, не менее поучительное и, можно сказать, отрезвляющее. «Старший Брат», устанавливающий правила для всех напоминающих нашу жизнь игр, — это таинственное существо, которое изредка, когда ему хочется, обращается к вам. Но вы не можете ему ответить; во всяком случае, что это вам даст? Старший Брат подобен Богу в представлении философов-номиналистов позднего Средневековья. Как и Господь, он «своенравен, грозен в Своем могуществе, непостижим, непредсказуем, не связан ограничениями природы и разума и равнодушен к добру и злу» ¹¹. Он воистину незримый Старший Брат. Каждый знает, что «он существует», но из этого знания нельзя сделать никаких выводов, которые имели бы практическое значение. Когда дело доходит до будничных каждодневных забот, вам по-прежнему приходится полагаться лишь на собственные силы.

Вот почему миллионы людей зачарованно наблюдают за разворачивающимся на их глазах действом. Цитируя (вернее, переиначивая) знаменитую строфу Джона Донна, можно сказать, что и впрямь нет нужды спрашивать, по ком конкретно звонит этот колокол.

Он звонит по ним — по любому из них. Участники телеигр «Старший Брат» и «Слабое звено» вновь и вновь пересказывают истории жизни самих телезрителей. Последние и раньше подспудно ощущали, что они живут именно так, но теперь они видят это наглядно и чётко, им открывается голая суть без всяких прикрас, в её лабораторной чистоте, не оставляющей места воображению и, тем более, сомнениям.

Эти телевизионные шоу артикулируют логику их радостей и печалей — или, наоборот, её отсутствие. И, что самое важное, они облекают в слова и яркие образы преследующие людей страхи, природу которых они прежде затруднялись определить. Шоу не просто объясняют все это; они объясняют, что именно в данном случае следует объяснять… Они подсказывают телезрителям, о чём нужно думать и как об этом думать.

Разумеется, каждая история преподносится телезрителям в предварительно упакованном виде, вместе с её интерпретациями, хотя в образах найти и выделить толкование гораздо сложнее, чем в записанных, прочитываемых или прослушиваемых текстах. Однако даже если интерпретация подчёркнута и должным образом отделена от самих событий, она вряд ли удивит или вызовет протест. Конечно, пусть даже предлагаемые телевизионными шоу из цикла «Старший Брат» объяснения чрезмерно прямолинейны, но ведь они ни для кого не новы. Эти объяснения суть всего лишь до боли знакомые истории взлетов и падений того или другого человека, которые мы постоянно слышим отовсюду. Наш шумный мир переполняет какофония сообщений, весьма разнообразных и зачастую противоречивых, но один и тот же постоянно повторяющийся мотив пробивается сквозь неё громко и отчётливо. Его впервые ясно сформулировал в 1989 году Питер Ф. Друкер, гуру новой неолиберальной политической и деловой элиты: «Последним из западных политиков высшего эшелона, верившим в спасительную миссию общества, — писал П. Друкер, — был Вилли Брандт… Никто, кроме разве что латиноамериканских «теологов освобождения», не верит больше в то, что социальная активность может привести к созданию совершенного общества или хотя бы приблизить общество к этому идеалу… Любой, кто в наши назвал себя приверженцем «Великого общества», как это сделал Линдон Б. Джонсон всего лишь двадцать лет тому назад, подвергся бы всеобщему осмеянию» ¹².

Словом, «вера в спасительную миссию общества сегодня мертва» по обе стороны ныне разобранной идеологической баррикады, во дворцах и в хижинах, в элитных кварталах и в городских гетто. Старший Брат из «реалистичных телевизионных шоу» (как продюсеры с безоговорочного согласия телезрителей окрестили игры вроде «Старшего Брата», «На чердаке» и «Последнего героя») и есть сценическое воплощение «Новой реальности» Друкера. Незримый Старший брат символизирует незримые общества.

От общности к обособленности

Мир, который мы населяем и который ежедневно воссоздаём, не является, разумеется, телевизионным шоу «Старший Брат», спроецированным на большой экран общества. «Старший Брат» — это не фотография, не слепок и не копия современной социальной действительности. Но это её сжатая, схематичная, очищенная модель; можно сказать, что это та лаборатория, где над определёнными тенденциями этой действительности, обычно незаметными, слабо выраженными или подавленными, проводятся эксперименты, ставящие своей целью выявление их истинного потенциала.

Ханна Арендт указывала, что концлагеря тоталитарных режимов «предназначались не только для истребления людей и унижения человеческой сущности, но служили также чудовищному опыту уничтожения с использованием научных методов, самой естественности поведения человека и превращения человеческой личности в бездушную вещь… В обычных обстоятельствах такая трансформация не может быть осуществлена, поскольку самопроизвольность и естественность невозможно полностью искоренить… Подобный опыт можно поставить только в концентрационных лагерях» ¹³. Нечто похожее можно сказать о цикле телешоу типа «Старшего Брата». Если концлагеря служили лабораториями, в которых устанавливались пределы тоталитарной тенденции, присущей обществу модернити, но находившейся «в обычных условиях» в ослабленном и подконтрольном состоянии, то телевизионное шоу «Старший Брат» играет аналогичную роль в эпоху «новой модернити», нашей «растекающейся» модернити. В отличие от прошлых экспериментов, сегодня проверка тенденций проводится открыто, гласно, на виду у миллионов зрителей. Собственно говоря, в наши дни исследуются пределы дерегулированной, частной и индивидуализированной естественности; внутренней тенденции в полной мере частного мира.

Национальные правительства, разумеется, не собираются уходить со сцены и закрывать государственные учреждения. Вовсе нет. Сегодня они не менее, а, быть может, даже более деятельны и активны, чем когда-либо прежде в современной истории. Но их активность напоминает действия Старшего Брата из телевизионного шоу: они позволяют своим подданным играть в их собственные игры и винить самих себя, если результаты не оправдывают их ожиданий. Правительства заняты внушением народу того, что «альтернативы не существует», что «безопасность предполагает зависимость», а «защита со стороны государства лишает самостоятельности», и побуждают граждан к большей гибкости и получению удовольствия от риска, неизбежного в условиях этого гибкого (читай: хаотичного и непредсказуемого) образа жизни.

По словам Пьера Бурдьё, «любое прямое и намеренное вмешательство, по крайней мере то, которое исходит со стороны государства, чем бы оно ни было продиктовано, изначально вызывает недоверие… Официальные лица, планирующие подобные вмешательства и осмеливающиеся обнародовать свои намерения, рискуют подвергнуться осуждению и в лучшем случае быть осуждены как не знающие «законов рынка» и не понимающие «экономических интересов» ¹⁴. Похвал же за интуицию, проницательность и достойное служение национальным интересам, скорее всего, удостоятся те (гораздо более многочисленные) правительственные чиновники, которые, упрочивая состояние дерегулированности, ратуют за «институционализацию неуверенности», возводя «социальную неуверенность в позитивный принцип коллективной организации» ¹⁵.

В наше время возникает новая форма власти, порывающая с традиционным методом правления на основе правил и соглашений и использующая дерегулирование в качестве своего главного рычага: «Метод властвования, основанный на институте неуверенности — это правление, базирующееся на представлениях о ненадёжности бытия» ¹⁶.

Подобная «действительность», как показал в ряде своих исследований Ульрих Бек, характеризуется, «субъективизацией и индивидуализацией рисков и противоречий, порождаемых как отдельными институтами, так и обществом в целом». В подобных условиях «история сжимается до (вечного) настоящего, и все вертится вокруг собственного «я» и личной жизни того или иного человека». Человек может быть в гораздо большей степени зависим от действия рыночных сил, о которых он даже не подозревает, чем когда-либо прежде, он может не понимать природы этих сил или не предугадывать их воздействия, но, несмотря на это, ему всё равно придётся лично расплачиваться за любые принятые или не принятые им решения. «Жизнь человека становится биографическим разрешением системных противоречий» ¹⁷, — во всяком случае, именно это авторитетно внушается несчастным людям, и они начинают в это верить (но, заметим, «биографическое разрешение системных противоречий» на самом деле представляет собой противоречие в определении; его можно искать, как в своё время искали философский камень или вечный двигатель, но, как и их, невозможно найти).

Но не только безответственные политики перекладывают груз системных противоречий на плечи народа. Свою роль играют советники и эксперты: они «сваливают к ногам человека свои противоречия и конфликты, предлагая людям, пусть даже и из добрых побуждений, дать этим противоречиям и конфликтам критическую оценку на основе собственных представлений». Основная причина, по которой советы экспертов мало, и уж наверняка — недостаточно, помогают их клиентам, состоит не в скудости индивидуальных знаний или слабой способности людей к рациональному мышлению. Если даже предположить (во многих случаях, если не в большинстве, без всяких на то оснований), что эксперт даёт правильный совет, как «взять вещи в свои руки», и что, воспользовавшись этим советом, человек в большей мере станет хозяином своей судьбы, то по-прежнему остаётся без ответа главный вопрос: где взять ресурсы, без которых этот совет невозможно принять, не говоря уже о том, чтобы им воспользоваться?

Подданые современных государств являются индивидами по воле судьбы; то, что определяет их индивидуальность, — их ограниченность в собственных ресурсах и личная ответственность за результаты принимаемых решений, — это не предмет их собственного выбора. Все мы сегодня индивидуалисты de jure. Однако это вовсе не означает, что мы являемся индивидуалистами de facto. Обычно по формуле «человек — хозяин своей судьбы» составляются рассказы о жизни, а сама эта жизнь проживается совсем не так.

Как это ни парадоксально, но внутренний позыв личности распоряжаться своей судьбой по собственному усмотрению, подкреплённый давлением извне, может приводить к уменьшению зависимости судьбы человека от его воли. Поскольку обособленность есть враг общности, то эти позывы и это давление уводят мысли и поступки людей в сторону от коллективно устанавливаемых условий, определяющих цели и перспективы их индивидуальных решений и действий. Эти позывы и давление принижают значение социальных причин и коллективных действий, приводят к тому, что состояние общества в целом не учитывается человеком при составлении его жизненных планов. Они подталкивают человека к мысли, что коллективные, согласованные действия не могут принести ему никакой пользы, что если собственную жизнь можно строить по своему усмотрению, то законы, по которым живёт общество, определены раз и навсегда и не подлежат сознательному реформированию. Жизнь каждого человека — это совокупность альтернатив, но той форме общества, в которой она проходит, альтернативы нет. В результате «личное» и «общественное» позиционируются в двух разных мирах, не связанных друг с другом. В каждом из этих миров действует своя логика, практически непонятная в другом мире.

Невидимые граждане незримого общества

Такое впечатление создаётся и поддерживается, с одной стороны, мощной индивидуализацией проблем, планов и устремлений и, с другой, сокращением полномочий национального государства. Современный политический суверенитет государств есть лишь слабая тень той многогранной — политической, экономической, военной и культурной — автономии держав прошлого, создававшихся по образцу тотального государства (totale Staat). Сегодняшние суверенные государства мало что могут предпринять (а их правительства почти и не рискуют этого делать) ради противостояния давлению глобализованных капитала, финансов и торговли (в том числе и торговли в области культуры).

Если граждане потребуют от своих руководителей восстановить прежние правила приличия и нормы справедливости, правительства большинства стран вынуждены будут заявить, что не могут ничего сделать, ибо опасаются «отпугнуть инвесторов», тем самым поставив под угрозу (рост) валового нацонального продукта и, соответственно, благополучие как страны, так и всех её граждан. Правительства заявят, что правила игры, в которой вынуждены участвовать, уже установлены (и могут быть произвольно изменены) силами, на которые они почти или вообще не могут повлиять. Что же это за силы? Они столь же абстрактны, как и термины, за которыми они скрываются: конкуренция, свободная торговля, мировые рынки, глобальные инвесторы. Это силы, не имеющие определённого адреса, экстерриториальные не в пример сторого локальным полномочиям государств, свободно передвигающиеся по всему миру, в отличие от государственных институтов, которые, хорошо это или плохо, раз и навсегда, сегодня, как и прежде, привязаны к определённой территории. Эти силы изменчивы, хитры, увертливы и изворотливы, неуловимы; найти их трудно, а изловить невозможно.

Итак, с одной стороны, наблюдается снижение интереса людей к совместным и общим делам. Этому потворствует и содействует государство, с радостью готовое передать как можно больше своих прежних обязанностей и функций в сферу частных интересов и забот. С другой стороны, нарастает неспособность государства решать проблемы даже в пределах своих границ, равно как и устанавливать нормы защищённости, коллективные гарантии, этические принципы и модели справедливости, которые могли бы ослабить чувство ненадёжности и ощущение неопределённости, подрывающие уверенность человека в себе — необходимое условие любого устойчивого участия в общественной жизни.

Совокупным результатом этих процессов оказывается расширяющаяся пропасть между «общественным» и «частным», постепенный, но неуклонный упадок искусства перевода частных проблем на язык общественных и наоборот, искусства поддерживать диалог, вдыхающий жизненную силу в любую политику. Вопреки постулатам Аристотеля, понятия добра и зла в их нынешней, «приватизированной» форме не создают ныне представления о «справедливом обществе» (и, соответственно, об общественном зле); а если и возникают надежды на существование некоего «доброго начала», стоящего выше отдельных личностей, то они уже не связываются с государством.

Обретение знаний представляет собой мощное, возможно, даже самое могучее из доступных человеку орудий, — но лишь в предсказуемой среде, где определённый тип поведения в большинстве случаев, всегда или почти всегда вознаграждается, в то время как другой с такой же вероятностью карается. Однако способность человека изучать, запоминать и усваивать тот или иной тип поведения, успевший уже доказать свою полезность в прошлом (то есть обеспечивавший вознаграждение), может оказаться самоубийственной, если связи между действиями и результатами являются случайными, преходящими и меняются без предупреждения.

Ричард Сеннетт недавно вновь встретился с работниками хлебопекарни в Нью-Йорке, условия труда которых он изучал тридцать лет тому назад.

Оказалось, что «рутинизация труда», по поводу которой булочники высказывали раньше жалобы и недовольство, тем не менее «создавала условия, дававшие работникам возможность отстаивать свои требования, порождавшие арену для расширения их возможностей». Рутина, заключает Сеннетт, «может унижать человека, но может и защищать его; она может расчленять труд, но делать жизнь единым целым» ¹⁸. Но рутине едва ли найдётся место в современной системе господства, которая (по Беку) создаёт условия для поисков биографических решений системных противоречий. Сегодня условия изменяются внезапно, попирая любые разумные представления и не следуя твёрдой логике или внятным схемам. Возникает ощущение «разъединённого времени», идущего от неожиданного эпизода к непредвиденному, и угрожающего способности человека составить из отдельных фрагментов целостное повествование.

Представители старшего поколения помнят, что в годы их юности люди строили жизненные планы с расчётом на длительную перспективу, долгосрочными были и их обязательства и отношения с окружающими; сегодня, однако, даже они задумываются о том, осталось ли какое-то реальное содержание в идее долгосрочности. Они не могут доходчиво объяснить её значения молодёжи, которая не вникает в их воспоминания, а черпает свои знания о мире из того, что видит вокруг. Один из собеседников Сеннетта признался: «Вы представить себе не можете, как глупо я себя чувствую, когда говорю со своими детьми об обязательствах; для них это лишь абстрактная добродетель, которой они не видят в реальной жизни».

Разделяй и властвуй

При прежней системе общественного устройства обе стороны властных отношений хорошо знали, что им предстоит сосуществовать в течение длительного времени, так как каждая из них нуждается в другой.

Обязательства были взаимными. На классической фордовской фабрике, в той идеальной модели, которой стремились следовать все институты периода «прочной модернити», включая и гигантские промышленные предприятия Советского Союза, богатство и власть Форда зависели от его работников, а их благосостояние, в свою очередь, зависело от Форда и его помощников. Обе стороны знали, что они будут встречаться (и взаимодействовать) снова и снова — как на следующий день, так и течение многих месяцев и даже лет. Этот долгосрочный временнóй контекст позволял им рассматривать свои взаимоотношения как «конфликт интересов» (а между случайными встречными не может быть конфликта) и искренне стремиться к его смягчению, сведению к приемлемому уровню и даже к попыткам разрешить его ко взаимному удовлетворению. Каким бы антагонистическим, неприятным и раздражающим ни было это сосуществование, стороны стремились выработать взаимоприемлемые подходы, чётко сознавая, что их совместное существование будет носить долгосрочный характер.

Вырабатывая же условия сосуществования, стороны проникались уверенностью в том, что этот режим будет устойчивым. Таким образом, они получали надёжные рамки своих ожиданий и планов на будущее.

Именно ради этого и ведутся любые переговоры. Именно перспектива достижения этой цели обеспечивает заинтересованность сторон в продолжении обсуждений и споров, выработке компромиссов и договорённостей, заставляет их поддерживать взаимные отношения.

Сегодня, однако, предположение о «новых встречах» кажется многим людям все более сомнительным. Действующие лица «житейской игры» приходят и уходят, и по ходу действия, несомненно, будут исчезать и заменяться другими. Сцена, на которой разворачивается действие, постоянно трансформируется, причём столь стремительно, что уследить за всеми изменениями и удержать их в памяти порой очень трудно, а то и невозможно. Сюжеты, сценарии и действующие лица меняются внезапно, порой даже прежде, чем герои успевают до конца произнести свои реплики.

Неясно, по каким правилам идёт сегдня игра. Порой игроки имеют основания сомневаться, существуют ли вообще какие-либо правила и все ли играют по одним и тем же правилам. Ален Пейрефитт связывал резкий рост творческой активности в эпоху модернити с распространённой уверенностью человека в самом себе и в других, основывавшейся на вере в долговечность и непререкаемую власть общественных институтов. «Чтобы развиваться, — отмечал он, — надо верить. Но во что?» ¹⁹.

Пейрефитт обеспокоен тем, что вера ослабевает по мере того, как почва, на которой она растёт, становится, как и общественные институты нашего времени, чересчур рыхлой и непрочной. В отсутствие твёрдой почвы, где могло бы укорениться доверие, исчезает и мужество, так необходимое для рискованных решений, для принятия на себя ответственности и долгосрочных обязательств.

В мои студенческие годы одним из любимых объектов наблюдения специалистов в области поведения животных была рыба колюшка. Самцы колюшки строят для самок гнезда, где те откладывают икру. Затем самцы охраняют эти гнезда, пока из икринок не вылупятся мальки.

Невидимая граница отделяет «свою территорию» (то есть пространство вокруг гнезда, которое самец защищает от посторонних, нападая на других самцов колюшки, вторгающихся на его территорию) от «чужой» (то есть от остального пространства, которое данный самец стремительно покидает, если случайно встретит там другого самца того же вида). В ходе лабораторного эксперимента два самца колюшки в сезон нереста помещались в резервуар недостаточно большого размера, чтобы он мог вместить две отдельных друг от друга территории привычной для самцов площади. Запутавшиеся самцы, получая противоречивые и взаимоисключающие сигналы и потому неспособные предпочесть ни защиту своей территории, ни бегство с чужой, выбрали нечто среднее, приняв вертикальную позу и зарывшись головой в песок: такая поза, однако, не имела никакого отношения к возникшему затруднительному положению и тем более, к выходу из него.

С тех времён сравнительные исследования поведения животных шагнули далеко вперёд. Колюшки почти забыты, однако их уникальное поведение признано образчиком гораздо более широкой, возможно, даже всеобщей закономерности. Всякий раз, когда животные сталкиваются с противоречивыми, двойственными, нечёткими, непостоянными или изменчивыми сигналами, в их поведении возникает торможение — некий поведенческий паралич. Ранее усвоенные, привычные типы поведения временно уступают место либо поведенческой депрессии, проявляющейся в полном бездействии, либо «иррациональному поведению» — действиям, слабо связанным или вовсе не связанным с ситуацией, ставшей причиной стресса. В последнем случае возникшее напряжение выливается зачастую в кратковременную ненаправленную агрессию, не затрагиваюшую причин стресса. Подобные варианты поведения наблюдаются также у животных в ответ на вполне определённые и недвусмысленные сигналы, являющиеся знаком опасности, если её невозможно избежать, какие бы действия (бегство или попытку отбиться) ни предприняло подвергшееся угрозе животное.

Обе описанные ситуации весьма характерны для жизни людей на нынешнем «переменчивом этапе» эры модернити ²⁰. Указатели и стрé лки чаще всего стоят не там, где положено, перемещаются с места на место быстрее, чем можно успеть добраться до пункта назначения, в сторону которого они указывают, и не находятся на одном месте достаточно долго для того, чтобы странники могли запомнить направление движения. В большинстве случаев на перекрёстках имеется множество указателей, дающих самую разную информацию об искомых пунктах назначения или же предлагающих направиться в другие пункты, незнакомые, неизведанные и оттого соблазнительные. В любом случае возникает двойственность, порождающая беспокойство. Положение становится ещё более ненадёжным и, значит, более досадным ещё и потому, что те немногие знаки, которые выглядят непривычно чётко, никем не оспариваются и поэтому считаются надёжными, указывают на пути, по которым многие странники по причине нехватки ресурсов не могут не то чтобы пройти до конца, но иногда даже ступить на них. Не иметь же возможности достичь целей, представляющихся многим достойными и привлекательными, чрезвычайно больно и обидно. Когда человек не в состоянии даже попытаться достичь тех целей, к которым многие стремятся, или когда у него не хватает средств, чтобы дойти до конца пути, становятся неизбежными обида и разочарование, но человек ничего не может сделать, чтобы предотвратить подобную ситуацию или избежать её. Именно такое затруднительное положение, как представляется, препятствует рациональным действиям, вызывая торможение или же бессмысленную, лишённую цели агрессию.

Бегство с агоры

Неудивительно, что симптомы этих двух характерных реакций на двусмысленность и неопределённость множатся, становятся всё более явными и признаются все шире.

Прежде всего, стремительно падает интерес к Политике с большой буквы (то есть к политическим движениям, политическим партиям, к составу и программам правительств), размываются политические убеждения, снижается масштаб повседневного участия граждан в мероприятиях, традиционно считающихся политическими. В соответствии с духом времени предполагается, что «граждан» могут волновать лишь ближайшее снижение налогов или увеличение пенсий, а их интересы распространяются только на то, чтобы сокращались очереди в больницах, уменьшалось количество нищих на улицах, в тюрьмах сидело бы всё больше преступников, а вредные свойства продуктов выявлялись как можно скорее. Едва ли хоть один опытный политический деятель наберётся смелости предложить радужную перспективу «справедливого общества» избирателям, которые уже не раз «обжигались» на таких обещаниях и поэтому, как правило, предпочитают «несколько изменённое» сегодня «лучшему» будущему. Видные политические деятели, такие, например, как Лоран Фабиус, в те редкие моменты, когда они поднимаются до высказывания «идей» (в случае с Фабиусом речь идёт о довольно банальной идее «эко-развития», то есть о развитии, учитывающем требования экологии, — идее, порождённой скорее внутренними трениями среди разрозненных французских левых сил, чем любовью их лидеров к грандиозным картинам будущего), тут же ощущают необходимость извиниться перед публикой за то, что толкуют о чём-то, чего нельзя добиться за несколько дней: «Я уже слышу комментарии, — признал Фабиус, — с чего бы это, черт возьми, французский министр экономики и финансов разглагольствует о долгосрочной перспективе? Не лучше ли ему заняться решением насущных проблем?» ²¹

Похоже, долгосрочные планы относительно «справедливого общества» не пользуются особым спросом. Мало кто готов их предложить, да и потенциальных союзников не намного больше. Соответственно, и интерес к правительству и его деятельности возникает, как правило (если и возникает вообще), лишь на то непродолжительное время, когда руководство предпринимает экстренные меры по ликвидации кризисных ситуаций. Мало кого интересует отдалённая перспектива, так как связь между нынешними действиями (или бездействием) граждан и положением дел в будущем практически незаметна. Люк Болтански и Эва Кьяпелло установили, что в наши дни люди на своих рабочих местах «уже не делают карьеру, а просто переходят от одного проекта к другому, причём успешное выполнение одного открываем им дорогу к следующему» ²². Широко распространено мнение, что Тони Блэр считает целью победы на ближайших выборах обеспечение победы на предстоящих через пять лет новых.

Вторая распространённая реакция на бессилие — агрессия — является не столько альтернативой реакции торможения, сколько дополнением к ней. В большинстве случаев обе эти реакции возникают одновременно. Уход с («рядовых граждан») с агоры, где в политических битвах участвуют ныне небольшие хорошо оснащённые группы профессионалов, ибо их исход не зависит, по-видимому, от храбрости отдельных солдатиков, сопровождается ожесточением боевого духа, сосредоточением его на низовом уровне, где им легче манипулировать. «Пятиминутки ненависти», о которых писал Оруэлл, теперь не организуются по указке национальных правительств, но, как и многие другие вещи, подчинённые принципу «субсидиарности», дерегулируются, приватизируются и передаются в сферу действия местной или, что даже лучше, личной инициативы.

Время от времени образовавшийся вакуум пытается заполнить бульварная пресса, делая все от неё зависящее, чтобы выявить, сконденсировать и направить в определённое русло беспорядочные и разрозненные разочарования политически заторможенных людей: таблоиды рады стараться и всегда готовы указать объекты, на которые можно направить энергию, неиспользованную ввиду отсутствия «общего дела».

В объектах страха и ненависти не бывает недостатка: это и отбывшие срок педофилы, и домашние насекомые, и уличные грабители, и дебоширы, а также тунеядцы, лжебеженцы и вообще все «экономические» мигранты. Поскольку борьба против любого из этих зол не делает ощущение неопределённости менее подавляющим, чем оно было до начала схватки, и едва ли может облегчить досадное чувство беспомощности на период более длительный, чем очередной взрыв агрессии, существует постоянная потребность во все новых и новых объектах ненависти и агрессии. Жёлтая пресса услужливо отыскивает или придумывает их, преподнося нетерпеливым читателям в предварительно обработанном и «готовом для употребления» виде. Но все усилия бульварных средств массовой информации, даже самые изощрённые, не дали бы эффекта, если бы глубокое и почти повсеместное чувство тревоги и обеспокоенности было направлено на искоренение его истинных причин, а не искало бы в отчаянии альтернативных выходов.

Агрессивность бессилия

Как правило, раздувание агрессии не может дать выхода всей агрессивной энергии, порождаемой непреходящей неопределённостью в условиях перманентного же бессилия. Значительная её часть остаётся нереализованной и наполняет собой частные, автономно развивающиеся сферы социальных отношений и связей — комплекс отношений с партнёрами, членами семьи, соседями или коллегами по работе. Каждая из этих сфер может стать в наше время ареной насилия, часто кажущегося беспричинным, ибо оно не имеет ни каких-либо видимых оснований, ни, тем более, никакой разумной цели. Семьи становятся новым полем битв за самоутверждение, покинувших сферу общественной жизни. То же самое относится и к локальным сообществам, в которых всегда найдётся кто-то, кто захочет стать победителем игры на выживание, а не её злополучной жертвой. Не являются исключением и трудовые коллективы, легко превращающиеся из оплота солидарности и взаимопомощи в арену беспощадной конкурентной борьбы, идущей безо всяких правил.

Все эти средства борьбы с призраком бессилия иррациональны в том смысле, что они не могут достичь намеченной цели. Они не имеют никакого отношения к истинным причинам человеческих страданий и совершенно не задевают их. Однако в сложившихся условиях, до тех пор, пока не удаётся докопаться до корня всех бед, кажущегося недосягаемым, эти средства могут считаться психологически «рациональными», поскольку позволяют реализовать потребность в самоутверждении и самоуважении. В любом случае очевидно, что альтернативные способы дать выход чувству тревоги и беспокойства, возникающего в результате испытываемых одновременно неопределённости и бессилия, лишь усугубляют и усиливают, а вовсе не смягчают, не отгоняют и не развеивают, это чувство тревоги. Как правило, такие (альтернативные) способьюслабляют или разрывают взаимные обязательства, разрушают это непременное условие совместных действий, без которых нельзя ни понять, ни устранить истинных причин тревоги и беспокойства.

Однако если учесть, что государство, как и прежде, готово выполнять одну из своих традиционных функций — функцию охраны законности и правопорядка, — то саморазвивающаяся и самоуправляемая агрессия вряд ли может считаться терпимой. Государство не станет безучастно наблюдать, как бесчинствуют его подданные. Насилие в семье, по отношению к соседям, уличная жестокость или вандализм спортивных болельщиков, как правило, пресекаются и подавляются органами правопорядка; нарушители невольно получают ещё одно подтверждение собственного бессилия. Риск несколько снижается, если человек обращает агрессию на самого себя, на собственный организм или психику. Поскольку альтернативные пути выхода агрессии заблокированы или чреваты излишним риском, можно предположить, что наблюдаемая в наше время одержимость людей проблемами собственного здоровья и физического состояния (что проявляется в соблюдении различных диет, контроле над весом, беге трусцой, посещении «клубов здоровья» и других изнурительных и даже мучительных тренировок, доходящих порой до самоистязания), помимо достижения декларируемых целей, служит также и задачам переориентации этого избыточного беспокойства. Ещё более вероятно, что такое перерасределение энергии объясняет, хотя бы отчасти, эпидемическое распространение таких расстройств, как анорексия или булимия, не говоря уже о наркомании, аллергических и психосоматических заболеваниях, а также многих формах как давно известных, так и новых видов психических депрессий.

Всё это представляется побочными эффектами неопределённости, (иногда) ошибочно принимаемыми за средства избавления от неё.

Главной жертвой этой ошибки становятся политическая активность, этот основополагающий признак гражданственности, а следовательно, и политика — в первоначальном, аристотелевом значении.

Нынешний кризис гражданственности и недооценка потенциала политических акций проистекают в конечном итоге из ощущения (для которого есть ряд оснований), что отсутствуют не только механизмы обеспечения эффективных действий, тем более — коллективных эффективных действий, и особенно — долгосрочных коллективных эффективных действий, но и пути возрождения таких механизмов или создания новых. Как и следовало ожидать, в результате возникает диссонанс сознания, но он смягчается внушаемыми мыслями, что не стоит оплакивать кончину коллективных действий, поскольку такие действия всегда были и будут в лучшем случае бесполезными, а в худшем — вредными с точки зрения благополучия и счастья отдельной личности. Можно, конечно, сказать, что такое умонастроение не более обоснованно, чем кажущаяся спелость зелёного винограда. Однако, по всей видимости, в любом случае ключ к решению проблем, поразивших современную политическую жизнь и беспокоящих её исследователей, нужно искать (и находить) в устранении причин, обусловливающих беспомощность существующих институтов коллективных политических действий.

Зигмунт Бауман. Лидс, ноябрь 2001 года.