Герхард Фоллмер:
Эволюционная теория познания.
Часть А. Биология и психология

Биология

В биологических науках решающий стимул дали, прежде всего, нейропсихология, генетика, теория эволюции, исследование поведения, учение о познании. В 1826 году Йоган Мюллер (1801–1850) открыл закон специфических энергий органов чувств. Он гласил: качество ощущения зависит исключительно от того, какому нерву передаётся раздражение. Например, возбуждение зрительного нерва всегда пробуждает световые ощущения, порождены ли они светом («адекватное» раздражение), электрическим импульсом, давлением на глазное яблоко, натяжением нервных путей. Соответствующее ощущение есть ощущение света и длительное время верили в действительное образование света в глазе, «с тем, чтобы внутренний свет противостоял внешнему» (Гёте).

Исходя из этого закона, Гельмгольц развил теорию иероглифов и критиковал одновременно как кантовский идеализм, так и современный ему материализм с его теорией отражения ⁸.

Если бы мы стремились к полноте, мы бы должны были подробно остановиться на Эрнсте Геккеле и его так называемом биогенетическом основном законе: Онтогенез (то есть развитие индивида) есть сокращённое повторение филогенеза (эволюции вида), правило, которое должно действовать для мышления и познания. Мы ограничимся, однако, одной наиболее важной проблемой (каузальность) и одним важным автором (Конрад Лоренц).

Хотя доныне в общенаучном сознании распространена, лишь критика понятия каузальности с позиций современной физики, биология также начинает оказывает на эту дискуссию всё более сильное влияние. Биологические системы подчиняются чувствительным условиям равновесности, которые нуждаются в сложнейших механизмах регуляции. Адекватное описание такой обратной связи дали лишь кибернетика и теория систем. Кибернетика иногда определяется именно как теория обратной связи Для обратной связи уже не годится простая схема причина-следствие. Элемент должен быть как причиной, так и следствием и, соответственно, должен таковым описываться. Пиаже говорит поэтому о циклической или обратной каузальности (1974, 133) и о ревизии понятия каузальности в кибернетическом направлении.

Другой важный пункт в дискуссиях о каузальности есть мнимая противоположность каузальности и финальности. В биологии XX столетия, как в физике XIX столетия, происходит отказ от телеологического мышления. Финальность, предположение о целенаправленности созидающего конструктора, длительное время было единственным очевидным объяснением целесообразности органических структур. Эта целесообразность, сохраняющая вид, полностью признаётся также и сегодня под именем телеономия.

Этот термин, предложенный в 1958 году Питтендраем, должен был освободить понятие целесообразности от метафизическо-телеологического толкования, согласно которому эволюция как целое имеет предустановленную цель. Органическая структура целесообразна только в тот временной промежуток, в котором живёт, но она не руководствуется каким-либо сверхзаданным планом или каким-либо будущим временем. Но эту форму целесообразности следует изучать объективно и научно как пригодность, приспособленность. Таким образом, телеономия относится к телеологии примерно так, как астрономия к астрологии или химия к алхимии.

Понятие финальной причины, которое развил Аристотель, напротив, заменяется понятием обратной каузальности. В то время как финальные объяснения должны, кажется, остаться для дальнейших исследований, в связи с низвержением финальности возникает совершенно новая проблема. Наиболее важной областью применения этой кибернетико-каузальной постановки вопросов является возникновение самой жизни. Представляется, что мнимо непреодолимые границы между неживыми и живыми системами разрушаются именно в наши дни.

Той биологической дисциплиной, которая вносит сегодня наиболее важный вклад в теорию познания является, пожалуй, исследование поведения. Её основатель Конрад Лоренц (1903–1989) уже с 1940 года исследовал «врождённые формы опыта» с биологических позиций. Для него понимание мира не первичная необходимость самого мышления, а достижение особого и совершенно естественного аппарата, центральной нервной системы (Lorenz, 1943, 240). На вопрос, почему согласуются (частично) категории познания и реальности, Лоренц отвечает:

По тем же причинам, по которым копыто лошади приспособлено к степной почве, а плавники рыбы приспособлены к воде… Между формами мышления и созерцания и между формами самой реальности существует точно такое же отношение, какое имеет место между органом и внешним миром, между глазами и солнцем, между копытом и степной почвой, между плавниками и водой…, такое же отношение, как между образом и отображаемым предметом, между упрощающей моделью и действительным положением дел, отношение более или менее широкой аналогии. (Lorenz, 1943, 352 f)

Наши познавательные способности, таким образом, есть достижение врождённого аппарата отражения, который был развит в ходе родовой истории человека и даёт возможность фактического приближения к внесубъективной действительности. Степень этого соответствия принципиально доступна для исследования, по меньшей мере, методом сравнения.

Ясно, что все биологические дисциплины должны над этим совместно работать. Ведущая роль отводится исследованию поведения потому, что оно «сидит между двумя стульями», а именно, между зоологией, психологией и антропологией. Это проявилось ещё отчётливее, когда старое название «психология животных» в 1950 году было вытеснено международным названием «этология».

Психология

Если уже признано, что логики и математики, физики и биологи дискутируют вопросы и ответы теории познания, то неудивительно, что также психология проявляет значительный интерес к этим дискуссиям. Новые взгляды принесли гештальт-психология (Вертгеймер, Кёлер), психология детей и развития (Карл и Шарлотта Бюлер), но прежде всего работы Жана Пиаже (1896–1980), который, будучи биологом и философом, интересовался проблемами человеческого познания и, в результате пятидесятилетних исследований восприятия и мышления у детей, оказал новаторское воздействие на психологию развития.

Вопрос о том, как осуществляется познание, для Пиаже есть прежде всего психологическая проблема. Но он настаивает на том, что этот вопрос доступен для экспериментального исследования. Так, совершенно эмпирическими вопросами являются: выводятся ли логические операции преимущественно из языка или из общих координаций поведения… возникают ли эти координации независимо от всякого чувственного опыта, или постепенно конструируются в ходе взаимодействия субъекта и объекта… чётко ли разграничимы аналитические и синтетические суждения на всех этапах развития или между ними есть переходы… (Piaget in Furth, 1972, 12)

При этом Пиаже не хочет оставаться в стороне. Он убеждён, что соответствующее понимание когнитивной функции и её развития необходимо требует учёта биологических условий.

Фактически, любая реакция есть также биологическая реакция и современная биология показывает, что реакция не может быть детерминирована исключительно внешними факторами, но зависит от «норм реакции», которые характерны для каждого генотипа или каждого генетического пула… Развитие никогда нельзя редуцировать к простым эмпирическим приобретениям. (Piaget in Furth, 1972, 10 f)

Нормы реакции являются врождёнными границами развития, внутри которых организм может реагировать на окружающие условия. Пиаже (1974, 90) характеризует их поэтому как совокупность фенотипов, которые в состоянии порождать генотип. Такие нормы реакции имеются у всех видов в большом количестве. Также и в когнитивной области некоторые структуры могут характеризоваться как врождённые. По меньшей мере, на уровне восприятия предположение о врождённом познании полностью осмысленно. Так, уже первые оптические впечатления младенца обусловлены структурами чувственных органов (например, дву- или даже трёхмерность), что делает очертания соразмерными опыту (1974, 276 ff). Поэтому для Пиаже, так же как для Лоренца, теория эволюции является стимулом, побуждающим рассматривать человека во взаимосвязи с его биологическими корнями (Furth, 1972, 22).

Третьим главным интересом Пиаже является теория познания. Он последовательно пытался рассматривать и развивать её как научную дисциплину. Хотя теоретико-познавательные вопросы влекли его с самого начала, эта сторона его трудов менее известна. Но теория познания для него не чисто философская дисциплина.

Когда спрашивают о природе познания, не только полезно, но и необходимо учитывать психологические данные. Фактически все теоретики познания в своём анализе опираются на психологические факторы, но их представления о психологии в большинстве случаев спекулятивны и не основаны на психологических исследованиях. Я убеждён, что любая теория познания должна также иметь дело с проблемами фактов, как и с формальными проблемами. (Piaget, 1973, 14)

Эту научную теорию познания Пиаже хочет, наконец, интегрировать в общую взаимосвязь наук.

Я никогда не мог себе представить психологических исследований, того, как они могут осуществляться без постоянных, осознанных междисциплинарных связей, которые должны устанавливать все естественные науки… В случае психологии развития и когнитивных функций, с одной стороны, существует связь с биологией, с другой стороны, … с теорией познания и имманентной для неё связью с историей науки и логики. (Piaget in Furth, 1972, 9f)

Глубинная психология

То, что не все процессы, раздражения и реакции нашего тела, нервной системы и мозга осознаются, сегодня звучит как банальность. Но вопросы о том, как неосознаваемые элементы центральной нервной системы, духовной или «душевной» жизни связаны с сознанием, возможно ли структурировать и исследовать «бессознательное», а если да, то каким образом, — это вопросы к которым обратилась прежде всего глубинная психология (Фрейд, Адлер, Юнг) и ответ на которые получен лишь в новейшее время с помощью физиологии и этологии.

Попытка выявить и проанализировать эти «корни бессознательного» содержится, например, в теории архетипов Карла Гюстава Юнга (1875–1961) и его учении о коллективном бессознательном ⁹. Хотя бессознательное испытывает сильное воздействие со стороны индивидуальных переживаний, согласно Юнгу, оно содержит также элементы, которые являются общими для всех людей.

Коллективное бессознательное есть совокупность того, что в мире душевного значимо не только для единиц, но для многих и в глубоком слое даже для всех… (Seifert, 1965, 40)

Коллективное бессознательное представляет собой объемлющую, сверхрациональную структуру, независимую от человеческого сознания. Элементами этой структуры являются, по Юнгу, «элементарные образы» или «архетипы»/ (Seifert, 1965, 42)

Открыть архетипы, сделать их сознательными, возможно только непрямым путём, так как сознание преобразует их в процессе выявления. «Я должен признать, что не могу представить себе ни одного прямого пути для решения этой задачи «(Jung, 1954, 559).

Принадлежат ли архетипы к естественным основам человека или они априори духовного порядка, сопоставимые с трансцендентальными предпосылками нашего познания, как это утверждал Кант в своей первой критике разума? Ответ гласит: архетипы связаны с обеими сторонами, естественной и духовной. Их естественный аспект проявляется в том, что их можно рассматривать по аналогии с инстинктами. (Seifert, 1956, 47)

Принимая во внимание структуру тела, было бы удивительно, если бы психическое было единственным биологическим феноменом, не проявляющим отчётливых следов предшествующей истории развития и что эти признаки весьма вероятно находятся в ближайшей связи с инстинктивной основой. (Jung, 1954, 558)

Аналогично тому, как в этологии выявляются специфические для вида врождённые образцы поведения (инстинкты, импульсы), в соответствии с которыми действуют или реагируют животные определённого вида, Юнг видит в архетипах интерсубъективные (коллективные) образцы переживания, архаические образы, которые определяют переживание (Jung, 1954, 557–580).

Инстинкты и архетипы не есть нечто, приобретаемое посредством личного опыта, не есть нечто выученное и выучиваемое. Они предшествуют любому опыту, они являются изначальными предпосылками для всего, что может делаться или переживаться. (Seifert, 1965, 47)

Учение об архетипах имело, правда, определённую эвристическую ценность для диагноза и терапии нарушений психики; но его научное значение очень спорно. Прежде всего это вызвано его непроверяемостью. Так, сам Юнг писал:

Кроме того, любое восприятие архетипа уже сознательно и поэтому в необозримой мере отличается от того, что послужило поводом для восприятия. Поэтому для психологии становятся невозможными любые высказывания о бессознательных состояниях, то есть нет никакой надежды, что можно будет доказать значимость каких-либо высказываний о бессознательных состояниях или процессах. (Jung, 1954, 577)

Антропология и языкознание

Когда антрополог берётся сравнивать культуру австралийского аборигена с культурой эскимоса или англичанина, он прежде всего сталкивается с различиями. Но так как все культуры являются продуктами человеческого духа, под внешней поверхностью должны быть найдены родственные им всем черты. (Leach, 1971, 29)

Старейшее поколение антропологов (А. Бастиан, Дж. Фрэзер) исходили из того, что ввиду принадлежности всех людей к одному виду, должна иметься общность, которая проявляется в форме сходных обычаев у разных народов. Согласно взглядам Клода Леви-Строса (р. 1908), эту общность, однако, следует искать не на уровне фактов, а на уровне структур.

Такие структуры могут проявляться в системах родства и супружества, в мифах и религиях, символах (тотемизме) и ритуалах, в искусстве и языке. Ввиду многосторонности, даже универсальности, методы структурализма в течение нескольких лет во многих конкретных науках привели к удивительным изменениям и породили новые взгляды ¹⁰. Например, согласно предположению Леви-Строса имеется структурное сходство или равенство форм родства или супружества, что вытекает из действия общих, но скрытых законов (Levi-Strauss, 1971, 46). Аналогично он работал и в других социальных областях, в соответствии с гипотезой о том, что различные формы социальной жизни, в принципе, имеют одинаковую природу: системы поведения, которые на уровне сознательного и общественного мышления представляют собой проекции общих законов, управляющих бессознательной деятельностью духа. (Levi-Strauss, 1971, 71f)

В качестве примера такой структуры Леви-Строс набрасывает «кулинарный треугольник», в котором он упорядочивает кулинарные привычки различных народов ¹¹. В языкознании он приходит к аналогичным результатам: Языковые категории представляют собой механизм, который позволяет превращать универсальные структурные свойства человеческого мозга в универсальные структурные свойства человеческой культуры. И если имеются эти общие понятия, они должны на более глубоком уровне рассматриваться как врождённые. В этом случае можно предположить, что есть образец, который (в ходе человеческой эволюции)… отчеканил человеческую психику. (Leach, 1971, 41f)

Леви-Строс, однако, не идеалист берклеевского типа.

Природа для него, скорее, подлинная действительность «там во вне», она подчиняется естественным законам, которые, по меньшей мере, частично доступны опыту, однако наша способность познавать сущность природы ограничена сущностью того аппарата, с помощью которого мы её постигаем. (Leach, 1971, 28)

Уже у Леви-Строса обозначается ещё одна область, которая в указанное время (с 1900) поставляет стимулы для развития теории познания: языкознание. Философия языка имелась, правда, уже в Античности (Гераклит, Стоя, неоплатонизм), в Средневековье, в грамматике Пор-Рояля (Арно, Ланцелот), у Локка, Лейбница и Руссо, у Гамана и Гердера, у Шлейермахера и В. ф. Гумбольдта. Однако значение языка для познания, после начинаний Д. Э. Мура и Б. Рассела, было особенно обстоятельно раскрыто Людвигом Витгенштейном (1889–1951).

Если в основе традиционной теории познания лежала схема субъект-объект, то, начиная с Витгенштейна, между субъектом и объектом помещается язык как медиум понятийно-логической репрезентации мира. (Leinfellner, 1965, 160)

Последовательным образом Витгенштейн утверждал в «Логико-философском трактате»: вся философия есть критика языка. Язык имеет ту же самую структуру, что и познаваемая действительность; язык и мир изоморфны (См. также Stenius, 1969, 121 ff). Отсюда следует:

Границы моего языка означают границы моего мира… То, что мир есть мой мир, проявляется в том, что границы языка (языка, который понимаю только я) означают границы моего мира. (Wittgenstein, 1921, 5.6, 5.62)

Это значит, что границы познания совпадают с границами языка. Такую позицию Стениус назвал трансцендентально-лингвистической. Витгенштейн отклоняет, однако, кантовский синтетический априоризм. Правда, речь идёт — как у Канта — об «условиях возможности опыта», но трансцендентальная проблематика переносится с уровня разума на уровень языка (Stegmuller, 1969b, 555).

Вопросы о том, насколько язык делает возможным познание, определяет, ограничивает или затрудняет его обсуждаются с этого времени философами и антропологами, логиками и лингвистами. (Роли языка в познании посвящена также часть G).

В Германии такие вопросы, опираясь на В. Ф. Гумбольдта, обстоятельно исследовал Лео Вайсгербер (р. 1899). Он видит в языке главным образом средство не только мировоззрения, но и мироформирования. Различные языки ведут поэтому к различным картинам мира ¹².

С этой трактовкой родственна гипотеза Сэпира — Уорфа. Бенжамин Ли Уорф (1897–1941) выступает против распространённой точки зрения — он называет её установкой естественной логики (Whorf, 1963, 8) — процесс мышления осуществляется у всех людей в принципе одинаково, он подчиняется законам общей логики, а различные языки служат лишь средством выражения независимого от них содержания. (Gipper, 1972, 9)

Из факта структурного различия языков вытекает то, что я называл «принципом лингвистической относительности». Он утверждает, грубо говоря, следующее: люди, использующие языки с очень сильно различной грамматикой, приходят, как правило, вследствие этой грамматики, к различным наблюдениям и оценкам внешне сходных явлений. Поэтому как наблюдатели они не тождественны, а приходят к различным представлениям о мире. (Whof, 1963, 20)

Языковые различия ведут, таким образом, не только к различиям в описании, но различиям в картине мира. Индейцы хопи Северной Америки имеют совершенно иной язык по сравнению с европейцами и образуют иную, «индейскую модель универсума» (Whorf, 1963, 102). Им неизвестны наши понятия пространства-времени. Если бы они создали науку, она была бы существенно отличной от нашей.

Наконец, Ноам Хомски (р. 1928) открыл в этой дискуссии новое измерение. В своей языковой теории возвращается он — по крайней мере терминологически — обратно к декартовским «врождённым идеям». Языковая компетентность — те языковые знания, которыми располагает каждый нормальный говорящий — покоится на врождённых структурах, генетически обусловленных языковых способностях, своего рода универсальной грамматике, лежащей в основе любого человеческого языка. Такими общими правилами являются, например, условия элизии, принцип циклического использования, принцип А-через-А ¹³. Языковая способность конститутивна для познавательной способности.

Весьма вероятно, что общие признаки языковых структур отражаются не в ходе индивидуального опыта, а, скорее, в общем характере способностей добывать знания — то есть, в традиционном понимании, во врождённых идеях и принципах. (Chomsky, 1969, 83)

Исследования универсальной грамматики есть, в таком понимании, исследование человеческих интеллектуальных способностей (Chomsky, 1970, 50). Во всяком случае, Хомски убеждён, что существует возможность естественнонаучного объяснения этого феномена (1970, 159). В следующих частях мы и попытаемся дать такое объяснение.