Валентин Германович Попов:
Логика и реальность. 2. Средства объективации мышления

Истина и ложь, в каких бы контекстах не применялись эти слова, используются как понятия, предназначенные для конкретной оценки качества сообщений в различных видах коммуникации. (В логических исследованиях сообщения называются суждениями.) Очевидно, что коммуникация возможна лишь тогда, когда оба её участника — говорящий и слушатель (отправитель и получатель сообщения) — пользуются одной и той же системой соответствий между смыслами высказываний и словами, то есть одним и тем же языком. Для передачи сообщений на любом языке используются слова (согласно Г. Шпету, финальные сочетания звуков), но одни ни в коем случае не тождественны другим, слова выполняют роль сигналов — материальных носителей сообщений. Это видно, например, из того, что одно и то же слово может использоваться для передачи различных сообщений (в лингвистике это явление называется омонимией).

Совершенно другая ситуация наблюдается в материальной (неживой) природе. Здесь все сигналы одновременно и слова и сообщения. В самом деле, все без исключения атомы и молекулы излучают и поглощают строго определённые наборы электромагнитных волн (отправляют и получают свои сообщения), и таким образом коммуникация осуществляется только между определёнными корреспондентами. Во всей неживой природе — это физический факт, поэтому дальнейшие примеры не стоит приводить.

Если такие сообщения оценивать в понятиях логики, то они всегда истинны для определённого круга коммуникаторов, но чем они являются для других, которые их попросту не воспринимают? Можно ли сказать, что такие сообщения для них являются ложными? Лучше сказать, что они для таких коммуникаторов суть неопределённость, как, скажем, для нас темнота или тишина.

Все искусственные устройства, которые взаимодействуют между собой как элементы агрегатов или операторы технологических процессов, также создаются человеком по этому принципу. Замку, например, не следует «думать», то есть совершать выбор между тем или иным ключом, чтобы открыться; наоборот, ключ воздействует только на определённый замок, к которому он подходит, а определённая частота радиоволн воздействует только на соответственно настроенный приёмник. Все эти устройства «понимают» только истинные сообщения и не отвечают адекватным образом на неопределённость. Иными словами, с неопределённостью они не вступают во взаимодействие.

Живые существа, причём не только примитивные, но и высшие, реагируют на определённые сигналы (звуковые, световые и другие) также совершенно определённым образом: стремлением к спариванию, проявлением аппетита и другие. В физиологии существует понятие «пороговое раздражение», вызываемое тем или иным сигналом. Воздействие раздражений на живые существа объясняется наличием у них врождённых «механизмов развязки» (врождённых рефлексов), избирательно настроенных на определённые комбинации воспринимаемых сигналов-раздражителей Прослеживается такая причинно-следственная цепочка: сигнал → раздражение → запуск механизма развязки. Животные с более высокой организацией, в том числе и человек, способны вырабатывать целесообразные реакции на поступающие извне определённые комбинации сигналов, то есть вырабатывать в своём организме механизмы развязки по следующей схеме: обучение (тренировка) → сигнал → раздражение → запуск механизма развязки. К исследованию такого рода последовательностей, вырабатываемых высшими организмами, как известно, впервые приступил наш соотечественник физиолог И. П. Павлов.

Итак, сигналы — электромагнитные волны, электрические импульсы, намагниченность, вещества, звуки, цвета, запахи и так далее — суть природные феномены, то есть объекты реальности, и поэтому все они могут быть описаны физико-математическим языком. Именно об этом свойстве организмов сказал Демокрит: «Поистине мы ничего не знаем безошибочно, но только как всё изменяется в соответствии с расположением нашего тела и вещей, что входят в него и ударяются о него» ⁵.

Как объекты материального мира они материально же и непосредственно взаимодействуют с воспринимающими их неживыми системами или живыми существами, приводя их в определённое состояние, которое также можно описать в физических понятиях (а если потрудиться, то и редуцировать их в соответствующую физическую систему отсчёта), а именно: атом поглощает, стержень напрягается, конденсатор заряжается, нервная клетка возбуждается, синапс переключает и так далее. На основании этого тезиса можно сделать следующее предположение, касающееся так называемой «непреодолимой пропасти» между природным миром и познающим его субъектом: субъект всё, что воспринимает от внешнего мира в качестве материальных сигналов, преобразует в своём организме в нервные импульсы, которые приводят его в определённое физико-химическое состояние.

Иными словами, ни одно из испытываемых человеком состояний, которые называются ощущениями, представлениями, чувствами, эмоциями, переживаниями и так далее, не возникает само собой, но это всегда есть некоторая реакция на изменения реальности, и, следовательно, оно также реально. Таким образом, всякое субъективное переживание — от вкуса сладкого или горького до чувства любви или ненависти — это определённое физическое состояние организма, обусловленное внешними воздействиями — причиной, и их следствием — гуморальными агентами, поступающими в кровь или лимфатическую систему, которые, в свою очередь, являются «механизмами развязки» или на врождённые, или на условные рефлексы, приобретённые данным организмом в процессе обучения (тренировки). Но суждение, которое воспринимается слухом получателя как совокупность звуковых сигналов (слов), а затем синтезируется мышлением как содержательное сообщение, нельзя отнести к объекту того материального мира, с которым мы взаимодействуем непосредственно, и, следовательно, оно не может быть описано ни физически (значениями координат систем отсчёта), ни математически (числами, характеризующими информацию и энтропию). Оно может быть описано только в понятиях собственно мышления как истинное или ложное.

Классическая логика, трактуемая как учение о законах мышления, осталась в стороне от решения проблем, непосредственно связанных с мыслительными процессами человека. Они не сводятся к психологии, но именно её понятиями часто пытаются объяснить некоторые тонкости нашей словесной коммуникации. Вот что, например, пишет 3. Фрейд, обращение к которому, начиная с 1990-х годов, стало модным в среде постсоветских философов: «… когда-то слова были колдовством, слово и теперь сохранило свою чудодейственную силу… Слова вызывают аффекты и являются общепризнанным средством воздействия людей друг на друга» ⁶.

Именно такого рода точка зрения на слово как на производное не мышления, но некоего предчеловеческого или надчеловеческого духовного начала («В начале было Слово»… [Евангелие от Иоанна]) стимулирует многих философов на «постановку» глубокомысленных вопросов о том, в каком месте человеческого организма это начало находится, каким образом оно повелевает и какова при этом роль воли человека. Более же рационально настроенных мыслителей отсутствие сколько-нибудь удовлетворительного понимания, что такое логика как оперативная функция мышления, приводит к тому, что в различных областях общественного сознания и связанного с ним коммуникационного взаимодействия прибегают к разработке частных логик. Так, мы имеем не только модальную, вероятностную, конструктивную, эпистимическую, релевантную логику, но и логику науки, логику мифа, а кроме того, политическую, экономическую, бытовую и другую.

Выше мы выдвинули тезис, что каждому субъективному переживанию (ощущению, представлению, эмоции и так далее) соответствует вполне определённое состояние организма (в терминax психологии — состояние нервной системы), которое может быть сведено к описанию в понятиях физико-математических. При этом мы не можем претендовать на знание того, что следует подразумевать под таким свойством «живого организма», которое, относя его к человеку, называют «Я», «эго», «самость» и другими. Тем более у нас нет веских оснований и на сомнения в существовании данной реальности как таковой. Главное же состоит в том, что деятельность, которую мы в дальнейшем будем называть логической, этой сущностью совершается, хотя отдельные акты этого процесса (состояния «Я») дифференциально также не могут быть представлены, как и, допустим, изменение состояния стакана воды при растворении в нём щепотки соли.

Одна нервная клетка, состоит из миллиарда атомов, поэтому при рассмотрении психических явлений, как и в термодинамике, не обойтись без статистических методов описания системы, отражающих её наиболее вероятные динамические равновесные состояния, что характеризуется такими параметрами, как: температура, давление, значение рН и другие.

Каждая человеческая эмоция и есть своего рода отображение в сознании индивида наиболее вероятного равновесного состояния организма при данном распределении его локальных психофизических импульсов.

Иначе говоря, как сознание, так и одно из его специфических проявлений — мышление, сущность которого составляет логическая деятельность, понимается нами как причинная обусловленность биологических процессов организма, точнее, его нервной системы, которые нельзя свести ни к нейрофизиологическим, ни тем более к компьютерным моделям, но которые можно описать в терминах обобщённых поведенческих аналогов, выражаемых понятиями логики. Таким образом, мы с самого начала принимаем положение, что мышление может ассоциироваться с физическими состояниями периферической нервной системы и мозга в силу того, что эти системы и организм, в котором они функционируют, существуют как единое и неразрывное целое. Кратко это можно выразить следующей формулой: мышление это единство всех психофизических функций организма. В связи с этим бессмысленно ставить вопрос, где тело «срастается» с духом и где находится тот орган (гомункулус), который дирижирует и управляет ими, репродуцируя при этом так называемую свободу воли. Что касается феномена нашего сознания, то есть разнообразия нашей не только сознательной, но и подсознательной жизни, которое мы наблюдаем и ощущаем, то в качестве его единственной причины можно рассматривать сложную архитектонику нервной системы, сформированной как единое целое с помощью специализированных связей и переключающих контактов.

В основу исходного положения мы пока без логических обоснований (эти обоснования будут представлены автором в следующей книге, которая готовится к изданию) закладываем дифференциальную аксиому Демокрита: «все есть только атомы и пустота», то есть материя как единое целое состоит из двух взаимодействующих и взаимопереходящих начал — корпускул (частиц) и пустоты (поля). Разделительную стратегию всех философий Нового времени: материализма, идеализма, дуализма, в результате которой и создалось в науке, во-первых, натуралистическое и, во-вторых, механистическое, отягощённое лапласовским детерминизмом мировоззрение, следует признать несостоятельной.

Из всех известных метафизических способов решения вопроса, что такое наше «Я», интерес, с нашей точки зрения, представляют только подходы к этой проблеме Иммануила Канта (1724–1804). Только у Канта в его философии чётко прослеживается мысль, не свойственная никакой другой философии Нового времени: природа, или сфера чувственного (опыта) отождествляется у него с феноменальным миром, который он отличает от мира объективного, то есть существующего самого по себе. Этот последний есть мир умопостигаемый, который может быть познан лишь с помощью категорий, создаваемых рассудком (логическим мышлением).

Как следует понимать, эта мысль не открытие Канта, ибо так думали до него великие античные мыслители: Парменид, Демокрит, Анаксагор и другие. Просто в новое время эта мысль у него прослеживается наиболее отчётливо и последовательно. Но в начале своей деятельности на поприще философии он заблуждался так же, как и все метафизики его времени, считая, что если мир феноменальный составляет предмет естествознания, то мир умопостигаемый — предмет философии, и оба эти мира, как и способы их познания, должны быть строго разграничены.

Релятивизм мира наблюдаемого и абсолютизм умопостигаемого мира — вот те крайности методов познания, которые следует считать парадигмальными для всей философии Нового времени. Но у Канта, по крайней мере, имелось своего рода внутреннее оправдание, почему он так строго разделял мир чувств и мир ума. Это его борьба с пустыми аксиомами, вытекающими от такого смешения, первая из которых гласит: «Всё, что существует, существует где-то и когда-то». Эта аксиома есть типичный, в неизменном виде дошедший до настоящего времени случай смешения физических условий, при которых только и возможно наблюдать «что-то», «где-то» и «когда-то», с самим объективным миром, который в этих случаях называют «объективной реальностью». (В современной космологии это, например, теория «большого взрыва», который произошёл «где-то» и «когда-то», хотя «тогда» не существовало ещё не только «наблюдателя», но и «места», где бы этот «наблюдатель» смог бы расположиться со своими «часами».) И дело не в том, что представления об онтологическом бытии материи суть прерогатива рассудка, а в том, что объективацию бытия рассудок склонен создавать, опираясь на чувственные восприятия. Эта в корне несостоятельная аксиома, поясняет Кант, порождает «пустые вопросы о местопребывании нематериальных субстанций в телесном мире… об обиталище души… Но присутствие в телесном мире нематериальных вещей есть виртуальное (курсив — В. П. — Прим. авт.), а не локальное… пространство же заключает в себе условия возможных взаимодействий только для материи» ⁸.

В последней фразе Кант имел в виду теологическую подоплёку абсолютного пространства у Ньютона, для которого оно есть «чувствилище Бога». На самом деле пространство действительно является чувствилищем, но только чувствилищем человека. Но чтобы это субъективное ощущение каждого индивида наделить статусом физической реальности, его следует объективировать путём введения так называемой геометрической системы отсчёта, в рамках которой все субъекты мысленно заменяются наблюдателем, то есть неким идеальным геометром, в совершенстве владеющим знанием евклидовой геометрии.

Мысленная модель пространства как обобщения чувственных данных, можно сказать, — очень древнее достояние человеческого мышления. Именно эти очевидные представления Евклид выразил в своей логико-математической системе геометрии, а до его обобщения все известные мыслители Античности видели в геометрии источник для дисциплины ума. (Вспомним платоновский лозунг перед входом в Академию.) Что же касается времени, то тут дело обстояло (и обстоит сейчас) гораздо сложнее. Прежде всего отрицание абсолютного, то есть не зависимого от каких-либо часов, времени влечёт за собой и отрицание реальности изменения вещей.

Как сообщает И. Кант в письме к Марку Герцу (1772), рецензировавшему его диссертацию, именно такого рода возражение против феноменологической трактовки времени сделали ему Иоганн Шульц и Иоганн Ламберт. Это возражение Кант воспринял как очень серьёзное. «Оно, — пишет Кант Герцу, — состоит в следующем: изменения суть нечто действительное (об этом свидетельствует внутреннее чувство), но они возможны лишь при условии, если есть время; следовательно, время есть нечто действительное, что присуще определениям вещей само по себе» ⁹. Но почему же не возникает аналогичное возражение против феноменелогичности пространства? Потому, отвечает Кант, что «хорошо известно, что в отношении внешних вещей нельзя заключать от действительности представлений к действительности предметов, тогда как при внутреннем чувстве мышление и существование мысли и меня самого — это одно и то же».

В самом деле, изменения состояния моего организма и связанные с этими изменениями переживания (эмоции) воспринимаются моим «Я» как реальность, в которой невозможно усомниться. Декартовская аксиома, положенная в основание его дуализма: «Я мыслю, следовательно, я существую», и вышеприведённое кантовское самонаблюдение — это, по сути дела, одна и та же мысль. Но как эти эмоции и изменения состояния организма, регистрируемые рассудком и подсознательные, можно упорядочить в нашем «Я» вне существования некоего общего для всех систем и подсистем «центрального процессора», координирующего и одновременно контролирующего во времени все их функции и последовательности операций? В этом смысле наше «Я» аналогично центральному процессору (ЦП), который в компьютере координирует потоки информации, а компьютер, в свою очередь, как целое (естественно, когда он включен) аналогичен любой полифункциональной системе, ибо система вне времени, вне своих внутренних часов существовать как единое не может.

Что касается Канта, то в своей диссертации на должность ординарного профессора «О форме и принципах чувственно воспринимаемого и умопостигаемого мира» (1770) он проблему внутреннего времени решить не мог в принципе из-за методологической несостоятельности его начальной философии, строго разделяющей чувственный мир и мир умопостигаемый. Но спустя десятилетие в «Критике чистого разума» (1781) в его понимании роли и предмета мышления произошли радикальные изменения. В диссертации Кант исходил из различия между чувственностью и рассудком по предметному основанию, а именно: предмет чувств и опыта — мир, как он нам является, а предмет рассудка — мир «как вещь в себе», то есть как он существует вне нашего сознания. В «Критике чистого разума» он также видит между ними различие, но лишь по осуществляемым ими функциям. Теперь чувства и рассудок рассматриваются как два инструмента познания одного и того же мира, наблюдаемого в феноменах, но существующего объективно. Итак, можно сказать, что именно Кант впервые ввёл понятие «реальность» как совокупность явлений мира, которую можно классифицировать (подразделять на виды) и исследовать. В результате задачей его философии становится изучение не бытия как онтологии, а мышления как способа отображения реальности в сознании субъекта и познания этой онтологии посредством разума. Отсюда и название, которое Кант даёт своему учению: критическая, или трансцендентальная философия.

Не природа вещей как таковая, но именно рассудок (логическое мышление), который может судить о предметах по их чувственным образам, служит в ней предметом исследования Но это, по сути дела, можно считать ответом на вопрос: «Что такое логика?», который не сходит со страниц учебников и служит главной темой всех дискуссий на «логических» форумах. Если вся метафизическая теория познания исходит из того, что наше знание должно сообразовываться с предметами как таковыми, что в рамках всех философий, в первую очередь диалектического материализма, называется процессом «познания объективной реальности», то трансцендентальная философия Канта исходит из того, что, наоборот, предметы должны сообразовываться с нашим познанием их как реальности, что, по словам кенигсберского мыслителя, «лучше согласуется с требованиями возможности априорного знания о них, которое должно установить нечто о предметах раньше, чем они нам даны» ¹¹. Этот подход к познанию можно кратко выразить такой его известной формулировкой: наш разум не в состоянии навести порядок в чувственном опыте без некоторых понятий, принятых a priori.

Это и есть наши первоначальные логические категории — иерархия понятий, с помощью которых наше мышление задаёт первоначальные системы отсчёта, чтобы объективировать индивидуальное знание, получаемое в процессе деятельностно-познавательного взаимодействия субъекта с явлениями природного мира (реальностью). Это и есть начало объективности знания, то есть общезначимости и необходимости, которыми должно отличаться научное знание от знания субъективного, основанного на личном внутреннем переживании и личном опыте. Именно по этому пути пошла древнегреческая философская мысль, давшая начало всей новоевропейской науке, когда милетец Фалес сказал: «Всё есть вода и психе (движение)»; примерно через сто лет элеец Парменид добавил: «Мир есть Единое»; спустя же ещё некоторое время Демокрит из Абдер уточнил интегральную формулировку Парменида своей дифференциальной: «Всё есть только атомы (неделимые) и пустота».

Итак, прежде чем исследовать в деталях, называть и давать логические определения всему тому, что нас окружает, необходимо создать отправные логические категории (общезначимости), от которых можно начинать Еюякое рассуждение и передавать его как знание своему другу, соседу, сослуживцу и так далее. Именно об этом, кроме многого другого, говорит Кант в своей «Критике чистого разума», чего до сих пор не поняли последующие поколения философов, которые считают, что необходимо умопостигать вещи, как они существуют сами по себе, а целью такого умопостижения и является «обладание» той самой истиной, которая «скрыта» в вещах.

Природа как совокупность разнообразных явлений и предметов опыта не есть нечто независимое от субъекта, но она есть продукт чувственных переживаний и рассудочных обобщений, с помощью которых наблюдатель (по Канту, трансцендентальный, то есть независимый субъект) организует и упорядочивает свои ощущения путём измерений и постановкой экспериментов. Отсюда следует, что наше мышление создано природой таковым, что мы не можем иметь никаких созерцаний, кроме чувственных, а роль разума — находить общее в этих реальных картинах мира и выражать его логически при помощи различного рода изобразительных средств (языков) — от наскальных рисунков до фресок Рафаэля, от «Илиады» до электродинамики Максвелла.

Следующие слова Канта можно рассматривать в качестве руководящего тезиса в обосновании принципа деятельности нашего мышления как своеобразной логической операционной системы: «Все созерцания, будучи чувственными, зависят от внешнего воздействия, а понятия, стало быть, от функций. Под функцией же я разумею единство деятельности, подводящей различные представления под одно общее представление. Итак, понятия основываются на спонтанности мышления, а чувственные созерцания — на восприимчивости к впечатлениям» ¹². Это «единство деятельности» Кант называет синтезом: «Под синтезом в самом широком смысле я разумею присоединение различных представлений друг к другу и понимание их многообразия в едином акте познания». ¹³

Таким образом, по Канту, процесс познания представляет собой последовательность актов синтезирования, в каждом из которых объединяются продукты двух способностей субъекта — чувственности (без рассудка) и рассудка (без чувственности).

Итак, в синтезе, по Канту, участвуют два разнородных начала — чувства и рассудок. В познании, выражаемом языком, эти два начала объединяются в одно — слово, которое имеет значение (чувственное начало) и смысл (рассудочное начало). Внешней формой единства, позволяющей индивиду осуществлять эту функцию, является у Канта трансцендентальное единство апперцепции — самосознание как последнее основание всякого синтеза вообще. «Все многообразное в созерцании имеет … необходимое отношение к [представлению] я мыслю в том самом субъекте, в котором это многообразие находится… Я называю его чистой апперцепцией… оно есть самосознание, порождающее представление я мыслю, которое должно иметь возможность сопровождать все остальные представления и быть одним и тем же во всяком сознании» ¹⁴. «Я» трансцендентальной апперцепции, по Канту, — это не «душа», которая стала понятием иудейско-христианской религии и всех идеалистических философий, исполняющих роль посредника между религией и наукой.

Термин «апперцепция» введён в философию Лейбницем. Он под апперцепцией понимал активное самосознание монады, обеспечивающее переход некоторого более низкого внутреннего её состояния (перцепции, или пассивного состояния) в сознание. В метафизике Канта, во-первых, говорится о двух видах апперцепции — эмпирической и трансцендентальной и, во-вторых, если, по Лейбницу, апперцепция только переводит пассивное состояние восприятия в активное самосознание, то, по Канту, трансцендентальная апперцепция — это, с нашей точки зрения, логическое действие, посредством которого все данное в чувственном восприятии объединяется (синтезируется) в понятие реальной вещи.

В сфере теоретической нам недоступно познание нашего «Я», как недоступно и познание всякой «вещи в себе» (поэтому прав был один из семи мудрецов, изрёкший ещё в VII веке до Новой эры, что «Самое трудное это познать самого себя»), но нам известна его главная функция — осуществление последнего высшего акта синтеза всех наших чувств и рассудочных структур в единое целое и сохранение этого единого в каждый момент времени в форме самотождественного индивидуального «Я». Это и есть наше первичное логическое действие, сохраняющее нас как определённость (как истину) не только в пространстве, делая нас вещью, отличной от всех прочих вещей — деревьев, животных, автомобилей, других людей и так далее, но самое главное, и во времени, регулярно переводя наши внутренние часы из прошлых моментов времени в настоящие. (Кант эту функцию самосознания называл также аппрегензией, устанавливающей единство представления из его элементов, расположенных во времени.) Функция самоотождествления (под этим не следует понимать функцию самосознания как самоотождествления в узком смысле, как выделения себя из социума, что богословы называют «гордыней»), таким образом, — это фундаментальное свойство всякой системы как фактора сохранения её в пространстве и времени при её трансляциях в этих системах отсчёта; это то, что философы всех направлений и ориентации называют бытием.

Но как же могут быть синтезированы в единое самотождественное целое столь разнородные (диспаратные, то есть логически не сравнимые и, следовательно, не сводимые в единое целое) вещи: неопределённость чувственных переживаний — сладкого, тёплого, влажного и так далее, и рациональные рассудочные построения — числа, геометрические фигуры, взаимно-однозначные отображения и так далее? Ведь если между ними нет ничего общего (нет инваринта), если они представляют контрадикторные сущности, то их совмещение в единое может произойти только гутем беспощадной войны с уничтожением одной из них и полной победой другой. (Это как раз и есть случай антагонистических, то есть в корне неразрешимых противоречий между «трудом» (чувствами) и «капиталом» (умом), устранив которые, Маркс, Энгельс и Ленин надеялись вернуть людям их «потерянный рай».) Кант также не знал, как эти противоречия разрешить, но тем не менее антагонизм он не мыслил, а вот что говорил по этому поводу в предисловии к «Критике чистого разума»: «… Существуют два основных ствола человеческого познания, вырастающие, быть может, из одного общего, но не известного нам корня, а именно чувственность и рассудок: посредством чувственности предметы нам даются, рассудком же они мыслятся» ¹⁵.

В «Аналитике понятий» Кант более вразумительно раскрывает то, что он имел в виду под «общим корнем» чувственности и рассудка: «Синтез вообще… есть исключительно действие способности воображения, слепой хотя и необходимой, функции души: без этой функции мы не имели бы никакого знания, хотя мы и редко осознаём её» ¹⁶.

Главное, что мы можем вынести для себя из кантовского представления об апперцепции, состоит в том, что наше логическое мышление — это не компьютерная программа. Последняя представляет собой не что иное как множество символов, связанное в единую систему по определённым (их можно назвать синтаксическими) правилам. Сами по себе эти символы, кроме значения 0 и 1, лишены какого бы то ни было семантического содержания (смысла). Для содержательного наполнения любой программы требуется наличие «пользователя», то есть логически мыслящего субъекта. Единственное, что требуется от пользователя, — это предварительное изучение операционной программы, то есть понимание её синтаксиса и значения управляющих символов, а после этого — рабочих, адаптированных под конкретные задачи.

Без пользователя у компьютера есть только схемы, скомпонованные разумным его изготовителем в блок-схемы, и несколько автоматических функций, которые каузальными можно назвать с большой долей условности, также заложенных изначально изготовителем. Что же касается функционирования нашего мышления, то оно, в отличие от компьютера, весьма дебильно в способности обработки информации (считать, запоминать и так далее), но зато оно совершает не только формальные, но и содержательные логические действия (о чём современная логика как наука о мышлении пока молчит), чего компьютер делать не умеет.

Компьютер может выполнять некоторые условные (символические, как это совершенно неправильно иногда называют «компьютерные идеалисты») формально-логические действия — конънкции, дизъюнкции, импликации и так далее, но к содержательному логическому мышлению, как будет показано в одном из очерков книги, они отношения не имеют. Компьютер не в состоянии, например, сделать то, на что способно человеческое воображение, совершая элементарную для него операцию обобщения: «Понятие о собаке означает правило, согласно которому моё воображение может нарисовать четвероногое животное в общем виде, не будучи ограниченным каким-нибудь единичным частным обликом, данным мне в опыте» ¹⁷.

Непонимание того, что же такое логические действия и процессы, которые происходят в нашем мышлении (даже в бессознательном состоянии, неопровержимым доказательством чего могут служить наши сны), и выступает основным фактором, стимулирующим мышление современных «компьютерных материалистов» к разработке концепций «машинного интеллекта», «силиконового сознания» и так далее. Мечтать, конечно, можно о чём угодно, и мечты, как оказывается, — тоже форма реальности, но они как виды субъективных переживаний не являются реальностью физической, составляющей основу для создания научной картины мира.

Если компьютер оперирует (естественно, когда на него подано питание и запущена определённая рабочая программа) алгоритмическими (неразрывными) цепочками, управляемыми с клавиатуры, то наше мышление оперирует именами и понятиями (логическими категориями), которые обозначаются словами, неразрывно связанными с «пустотой». (Посмотрите на любой текст и вы увидите, что между буквами и словами существуют промежутки — пустота, которая, не являясь знаком, столь же необходима, как и знак.) Отсюда совершенно очевидна роль слов, с помощью которых мы создаём сообщения и размышляем. Без владения словом мышление попросту нереально. Если лишить мозг человека слов (или других материальных носителей значений и смыслов), он очень скоро может превратиться в мозг животного. Язык — это то, посредством чего мы формируем наши мысли о конкретной реальности и передаём сообщения другим именно об этой, а не о какой-то другой реальности.

Особенно много нареканий со стороны «профессиональных логиков и методологов» вызывает так называемый «язык повседневности», который от «искусственных научных языков» отличается «полисемией», «неточностью смысла», но самое главное, «отсутствием универсальной логики построения». В силу этого «слова языка функционируют не сами по себе, но в туманном облаке многообразных контекстов… Эта символичность придаёт слову таинственность, а содержащему в нём смыслу сокровенность и сакральность. Не простая информативность, а эффективная суггестивность — вот что ожидается от слова, взятого в пределе, в его наивысшей ипостаси». ¹⁸

Мы согласны только с одним пунктом из содержания приведённой выше цитаты, а именно: слово обладает информативностью, но не потому, что оно содержит то или иное количество байт информации (количеством информации измеряется только его так называемая «буквенность»), но оно информативно содержательно (по смыслу, что есть прерогатива логики). Что касается «туманного облака многообразных контекстов» обыденного слова, то, во-первых, «туманностью» обладает не слово (каждое слово при его «произнесении» индивидом в здравом уме всегда обозначает только одну вещь), ей может обладать взаимосвязь (система коммуникации) и, во-вторых, на это характерное свойство человеческого обыденного общения ещё в XVII веке указал Фр. Бэкон, объясняя это явление отягощённостью человеческого разума «призраками рынка» (базара, площади). Приступая же к научному, то есть рациональному, мышлению, призраки рынка, препятствующие чёткой коммуникации, по совету английского философа попросту нужно изгнать из своего сознания. И это хороший совет, которому неизменно должны следовать все люди, начиная серьёзную беседу. Прежде всего они должны согласовать между собой значения основных имён и понятий, которыми в её ведении намерены оперировать.

Этим правилом пользовались даже софисты: «Прежде всего, как говорит Продик, следует изучить правильность имён» ¹⁹.

Понятия как логические категории, обозначающие совокупности предметов (классы, роды и так далее), — это исходные системы отсчёта нашего мышления, создающие условия для охватывания с помощью одного лишь слова ещё не только не объяснённый, но и до конца не осознанный опыт общения субъективного сознания с реальным миром. Там же «где не хватает нам понятий, на место их приходят вовремя слова», — говорит Гёте в «Фаусте» ²⁰, некоторые отрывки оттуда и анализирует автор вышеприведённой цитаты, демонстрируя перед простодушными читателями журнала «Вопросы философии» так называемые «логические ошибки» доктора Фауста в «дискурсах», предназначенных для совращения им Маргариты, а также в словах Мефистофеля, склоняющего Фауста на очередную ложь, что не ускользает от внимания Фауста, знакомого с аристотелевской логикой («Ты, как всегда, софист и лжец» ²¹). Вот что по этому поводу мы читаем в вышеупомятой статье: «Дело в том, что слово «ложь» употребляется Мефистофелем в трёх разных смыслах: как сознательный обман; как добросовестное заблуждение, определяемое неисчерпаемостью реальности и исторической ограниченностью научного знания; как мимолётная любовная иллюзия. В повседневном дискурсе, однако, подобный приём не только приводит к успеху, но и неуязвим для логических возражений; повседневность принимает формальную логику как один из многих и не обязательно главный критерий правдоподобия и убедительности умозаключений» ²².

Прежде чем пойти дальше, выскажем следующее пожелание.

Мнение, что формальная логика является хоть и необходимым, но всё же неким архаичным способом контроля хода наших мыслей, встречается нередко на страницах не только околонаучной, но и вполне серьёзной научной литературы. Особенно это мнение распространено среди так называемых диалектически мыслящих философов, которые до сих пор, по-видимому, не сомневаются во всемогуществе «диалектического метода познания», противостоящего формально-логическому мышлению. Если такой метод в рамках материалистической или идеалистической философии существует (пусть те, кто им владеет, называют его как угодно — диалектической логикой, диалектической гносеологией или по-другому), то мы без «унынья и лени» готовы тотчас же приняться за постижение этой науки, «изучая которую мы бы достойно прожили оставшуюся часть жизни» ²³.

В заключение отметим ещё одно хорошее качество содержательного мышления, кардинально отличающее его от «машинного интеллекта».

Именно последний, согласно Гёте, пользуется не «понятиями», но «словами». В цитате, приведённой выше, её автор И. Т. Касавин употребляет словосочетание «повседневный дискурс». Из контекста же цитаты, да и всей статьи в целом, однако, следует, что повседневная логика страдает несовершенством и, значит, повседневные рассуждения дискурсивными не могут быть в принципе, ибо дискурс — это последовательное, то есть логически непогрешимое рассуждение. Дискурсивное рассуждение — это, по сути дела, алгоритм, полностью обратимая логическая цепочка. Поэтому «повседневный» дискурс, который «неуязвим для логических возражений», — нонсенс. Кстати говоря, словосочетание «философский дискурс» ничуть не лучше «дискурса бытового», так как в философии задача разрешимости не ставится. Именно поэтому ни на один философский вопрос невозможно дать ответ.